Когда думаешь, что же написать по случаю дня рождения Брэма Стокера, сам непременно сталкиваешься с банальной ассоциацией, которую хотел критиковать. Конечно, в голову лезет «Дракула». А поскольку бежать от паранормального — затея бессмысленная (гоголевского Хому Брута это ни к чему хорошему не привело, да и героев тургеневских мистических повестей — тоже), самое время посмотреть ему, паранормальному, в лицо и увидеть там... правильно, не трагичное переосмысление князя Влада Цепеша, а очаровательных вампиров, тренд на которых долгое время гремел и в литературе, и в кино. Или прошедшее время здесь неуместно?
Впрочем, Стокеру мы должны быть благодарны лишь за толчок к «коммерциализации» вампиризма — так-то она случилась в XX веке. Но именно Стокер увидел в кровопийце литературный потенциал, нащупал возможную глубину характера того, кто живет много сотен лет (если это можно назвать жизнью) и, наверное, одним из первых наделил паранормальное человеческим качеством: моральной серостью, возможностью совмещать в себе и добро, и зло в разных пропорциях. Вампир же как мифологический персонаж всегда был не более чем одним из плеяды потусторонних образов, позволяющих столкнуть читателя — или слушателя, если мы говорим об устной традиции легенд и баек у костра, — с трансцендентальным — тем, что нельзя постигнуть. А все образы, связанные со смертью — и посмертием, — таковы априори. Ведь такова сама смерть. Она непостижима, а вот столкновение с ней — неизбежно.
Но алчный (к его чести) XX век вдруг увидел в вампирской традиции хороший потенциал массового тиражирования, словно это очередная банка с томатным супом (поправка — с загустевшей кровью). Все началось с банальных экранизаций, собственно, стокеровского «Дракулы» — который, на минуточку, не столь уж страшен и динамичен, это классический пример эпистолярного романа, то есть романа в письмах, — а вылилось в обилие вампиров-соблазнителей и монстров в так называемом «бульварном чтиве», или же pulp fiction — важном феномене американской литературы, очень дешевых и, мягко говоря, не слишком мудреных романов с зачастую сексуализированными образами героев/героинь на обложках. Продавались эти истории огромными тиражами. Иными словами, вампиры нападали с двух фронтов: одни, лишенные глубины, просто развлекали читателя; другие, бесчисленные переосмысления Дракулы, заставляли зрителя думать и возвращаться к первоисточнику. И вскоре глубина уступила место массовости.
Тогда вампир стал мемом.
Но мемом в более тонком смысле. Не просто смешной картинкой, а сформировавшимся образом, который, стоит его лишь увидеть, влечет за собой огромную цепочку ассоциаций. Как бы содержит в себе куда больше смыслов, чем кажется на первый взгляд. Если угодно, вампир стал неотъемлемым архетипом поп-культуры — и вот тогда началось все веселье. От «Сумерек» и «Интервью с вампиром» до многочисленных фильмов ужасов и ностальгического полнометражного мультфильма по вселенной Скуби-Ду, где была рок-группа в духе Kiss, кровопийцы и загадки («Скуби-Ду! Музыка вампира»).
Такие вампиры, отчасти отверженные, привлекали юную аудиторию не только своей гипертрофированной сексуальностью (как, например, другую половину аудитории привлекали такие же гипертрофированные ведьмы, из жутких старух вдруг превратившиеся в коварных соблазнительниц), но и своей инаковостью. Волна историй об избранных уже успела захлестнуть мир литературы и кино; тогда потребовался антидот — такой образ, которой может быть одновременно и «изгнанником», не принадлежащим этому миру, и центральным персонажем. Удивительно, но поп-культурный конфликт всех историй о вампирах конца 90-х и начала нулевых как капля воды похож на типичный конфликт эпохи романтизма — герой против общества; герой, ищущий ответов в потустороннем, непостижимом, трансцендентальном, и в то же время сам являющийся частью этого самого непостижимого. Двойной изгнанник хуже, чем чужак в стране чужой — чужак в стране своей.
Но то был прошлый век, потом — начало этого. А как же дела обстоят в настоящем? Вампиры, путь в нашу повседневную жизнь которым, сам того не ведая, открыл Стокер, отошли в тень: и выглядывают из нее только тогда, когда наконец готовы удивить читателя и зрителя чем-то неожиданным, каким-то модным нарядом.
Новый подход — переосмысление устоявшегося образа.
Вампиром внезапно может стать Людовик XIV, а за ним — вся знать Европы («Двор тьмы» Виктора Диксена); вампиры могут попасть в советский пионерский лагерь («Пищеблок» Алексея Иванова); могут появиться в техно-антураже и иметь дело не только с кровью, но и с памятью («Вкус памяти» Тани Свон); могут стать юными авантюристами, словно пытающимися повторить успех Остапа Бендера («Ловец чудес» Риты Хофман); или вообще оказаться тайными правителями человечества, сосущими «бабос» на протяжении тысячелетий («Ампир В» Виктора Пелевина). Этот новый подход почти всегда работает за счет своего рода синкретизма, метода коллажа. Узнаваемый образ (тот самый «мем») авторы так или иначе сращивают с не присущей ему эпохой. Зачастую же кровопийцы от мала до велика врастают в современность и возвращаются к своей изначальной сути — становятся метафорами, показывающими темные стороны нас самих. Или, если смотреть глубже, становятся архетипами, но уже не поп-культуры, а современной жизни: стоит взять хотя бы сериалы «Вампиры средней полосы» (архетипы национального характера) или «Что мы делаем в тени» (типажи наших современников, коллег и соседей). Знакомый и узнаваемый образ, как ему и положено, вбирает в себя новые смыслы, а оттого становится еще более притягательным. Уже совсем необязательно красть женские сердца и горячо подмигивать с книжных страниц или телеэкранов.
Круг замкнулся, и бесчисленные кровопийцы стали тем же, чем был печальный стокеровский Дракула, — нами самими, отражающимися в пыльном и мрачном кривом зеркале.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.