Когда мне было семь лет, мы с мамой переехали в Аргентину. Так я получила новый статус: эмигрант. Довольно логично, что об эмиграции и ее разных аспектах я думаю уже 20 лет, но только недавно начала понимать о ней немного больше. Возможно, это связано с новой волной соотечественников в Буэнос-Айресе, наблюдая за которой я еще более укрепилась в своих домыслах.
Несколько месяцев назад прочитала в статье Константина Богомолова, что эмиграция — это смерть. Пожалуй, точнее и не скажешь.
В Аргентине традиционно очень много иммигрантов. С середины XIX века страна пыталась привлечь новых поселенцев, преимущественно из Европы. По переписи 1914 года около 30% населения Аргентинской Республики было иностранцами. Это не считая их детей, которые по праву рождения уже считались гражданами. В числе иностранцев доминировали итальянцы и испанцы, следующими шли выходцы из Российской, Османской и Австро-Венгерской империй. Еще полвека, вплоть до середины ХХ века, сохранялся тренд на переселение в Аргентину. Среди всех этих волн встречались разные истории. Но больше всего меня впечатлили судьбы людей, которые испуганные угрозами грядущей неизбежной ядерной войны в Северном полушарии бежали в Южную Америку, чтобы спастись. От ядерной войны, которой так и не случилось.
Эти люди бросали свои знакомые места, свои профессии, дома, близких. Короче, все свое. Чтобы уехать как можно дальше!
Стоит ли говорить, что той степени социальной интеграции, которая у них была в своей стране, они так никогда и не добились? А ведь так происходит со всеми эмигрантами, не только с теми, кто уезжал несколько десятилетий назад.
Часто в таких историях я искала для себя ответ на вопрос, кто же я такая. Почему я выросла в Аргентине, понимаю их культурный код, но аргентинкой так и не стала? И это ведь вопрос не только того, как ты воспринимаешь себя сам, но и того, как воспринимают тебя окружающие люди.
Все мои детство и юность я мечтала о том, что вырасту и вернусь в Россию. Потому что в России лучше? Да нет. Мне просто хотелось каждый раз не диктовать свое имя по буквам, хотелось разделять свои пищевые пристрастия с окружающими, никому не объяснять, что за странную музыку я слушаю. И думать хотелось о призвании, а не об интеграции. Особенно это остро чувствуется в подростковом возрасте, который для меня полностью прошел в таких условиях.
Когда ты уже выучил язык и обзавелся многолетними личными связями, начинаешь понимать, что несмотря на вежливые улыбки и помощь на улицах, аргентинское общество очень закрыто и та степень близости, которая нужна каждому из нас, в социуме невозможна.
У них очень много своих правил. Правила, касающиеся семейных традиций (там такие скрепы, что всем скрепам скрепы!), установки по поводу отношения к женщинам, правила, касающиеся еды. Местное население живет в перманентной тревоге от нестабильности экономической ситуации. Ну а социальный лифт уже лет сто как застрял на одном этаже.
Небезопасность на улицах — тоже фактор, который стоит учитывать при выборе Аргентины для переезда. Меня грабили раз пять в центре Буэнос-Айреса, моего брата три, моей маме повезло больше — недавно ее ограбили впервые за 20 лет, и это все в наиболее приличных районах столицы. В районах, в которых действительно опасно (а это большая часть Буэнос-Айреса, ведь он гигантский) русским эмигрантам бывать в целом незачем.
Что это я все о плохом? На самом деле, Аргентина — невероятная страна, и за эти годы я ее нежно полюбила. Просто часто мне кажется, что именно того, зачем туда принято ехать, там нет. Кроме, наверное, гражданства, которое можно за года три получить.
Я люблю аргентинское кино и музыку, я обожаю театры Буэнос-Айреса, я поражаюсь, как эти люди выживают в центре столицы на 150 долларов в месяц, будучи отличными высококвалифицированными специалистами.
И если для русской эмиграции каждый процент инфляции аргентинского песо — праздник, ведь можно вывести свои рубли в доллары и поменять на местную валюту по хорошему курсу, то местное население теряет все свои накопления, и их зарплаты стремительно превращаются в пыль.
Можно жить среди других русскоязычных эмигрантов и не замечать это или же приехать в Аргентину со своим партнером, и тогда это тоже смягчит обстоятельства. А еще, как многие сейчас делают, можно принимать оплату за свои услуги в долларах, оказывать их исключительно другим русским, которые могут себе это позволить. Только зачем для этого нужна страна? Мне не очень понятно.
Я получаю колоссальное удовольствие от проживания в своей стране. В России. И это я сейчас говорю не в каком-то патриотическом угаре. Моя страна — это мой язык. Это когда внутри у меня вшит культурный код этого места (как в плохом, так и в хорошем). Это люди, которые похожи и на меня и на моих родственников. Вся эта схожесть дает мне поразительный простор для действия: я быстро могу тут заниматься своим делом, потому что я быстро понимаю потребности общества и то, как я могу ему быть полезна.
Эмиграция — смерть. Это однозначно. Смерть, которую человек выбрал сам. И знаю я это не только по русским, которые уезжали многие десятилетия назад или в эти последние годы, но и по аргентинцам, которые покидают свою страну в надежде заработать.
Вещи, которые я слышу от аргентинских уехавших, очень похожи на те, которые говорят русские уехавшие: стране конец, этой власти осталось мало, курица бегает уже без головы, короче…
И ты понимаешь, как им всем хочется верить в то, что их решение правильное. Как и нам всем хочется верить в то, что наши решения правильны, и как мы повторяем утверждения о том, как обстоят дела с социо-экономической ситуацией, словно мантры.
Мне иногда бывает тревожно, иногда я даже поддаюсь панике. Мне бывает страшно за Аргентину, мне бывает страшно за Россию, мне бывает страшно за своих близких. Я понимаю сложность времен, которые нам достались.
Но больше всего я боюсь прожить свою жизнь в страхе ядерной войны, которая так никогда и не произойдет. Мне очень страшно умереть при жизни.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.