В российский прокат вышел фильм камбоджийско-французского режиссера Дэви Шу «Возвращение в Сеул» о корейской девочке, которую во младенчестве усыновила французская семья. Из краткого описания можно сложить впечатление, что фильм – семейная мелодрама. Красивая и трогательная история о воссоединении семьи, возвращении к корням. Но стоило ли бы говорить об этом фильме, если б все было так просто?
История семьи в фильме, конечно, есть, как есть там и картина традиционных корейских семейных отношений – довольно строгих и иерархически выстроенных. Но именно эта строгость входит в диссонанс с историческим и политическим аспектами окружающего сюжет контекста.
Почему корейская девочка оказалась во французской семье, несмотря на то, что у нее были оба родителя, у каждого из которых была работа, был дом, была там и бабушка? Но девочку из Кореи отослали во Францию. Вернее, отдали в специальный центр, распределяющий младенцев по усыновителям.
Мировое информационное поле в той его части, которая касается Корейского полуострова, последние 70 лет устроено примерно следующим образом. Выстроена четкая дихотомия: Северная Корея – нищета, голод, диктатура, деградация; Южная Корея – благоденствие, технологии, демократия, капитализм, благополучие.
При этом большинство лидеров Южной Кореи были осуждены за коррупцию, а Пак Чон Хи – автор «корейского экономического чуда» – был застрелен главой собственного главного разведывательного управления, потому что «был диктатором и препятствием на пути к демократии». Все непросто.
С шестидесятых годов XX века до начала века XXI Южная Корея, оказывается, была главным поставщиком усыновляемых младенцев в западные страны, где уже тогда начались проблемы с рождаемостью. А корейские семьи, будучи не в силах прокормить своих детей, отдавали их в центры усыновления в надежде на то, что на Западе детям будет лучше – по крайней мере, по их представлениям, там было достаточно еды. Понятно, что сначала этот процесс был обусловлен поиском приемлемых для жизни условий для детей, осиротевших после Корейской войны, а потом уже как-то пошло по накатанной. Если европейской или американской бездетной семье был нужен ребенок, его быстро находили через центр усыновления в Южной Корее. И брали, как уже говорилось, совсем не сирот, а детей из полных семей. Данные статистики разнятся, но в фильме приводится документ только одного центра усыновления, согласно которому на Запад было переправлена 221 000 младенцев.
И вот из семейной мелодрамы фильм уже превращается в настоящую историческую трагедию. Ведь в чем отличие трагедии от драмы? В трагедии происходит нечто непоправимое, нечто такое, последствия чего уничтожают саму возможность сколь-нибудь нормального развития дальнейших событий.
Героиня фильма спонтанно попадает в Сеул, вспоминает, что она кореянка, и начинает искать встречи с семьей. Она не говорит на корейском, никто из ее семьи не говорит на французском. Они встречаются и плачут. Плачут все, кроме девушки-героини. Она не понимает, кто эти люди, как себя с ними вести, как и о чем с ними разговаривать. А люди – отец, бабушка, сестры, тетка – искренне извиняются перед ней, хотят, чтобы она осталась жить в Корее, чтобы она нашла себе корейского мужа, чтобы она жила с ними, чтобы она выучила корейский язык. И все это, разумеется, через рыдания и оправдания. Отец говорит ей, что тогда – 20 лет назад – Корея была совсем другим местом, и они просто хотели для нее лучшей жизни. А она нехотя врет, что да, всем была обеспечена, спасибо, детство во Франции получилось замечательным. Но через экран проступает парализующее чувство неловкости и какой-то экзистенциальный страх от понимания того, что ничего уже не исправить, ничего не вернуть. У человека нет и не было дома. Но, как мы увидим потом, его и не будет.
Героиня действительно связывает свою последующую жизнь с Кореей и с Францией одновременно, но при внешнем благополучии становится маргиналом. Маргиналом – в смысле человеком, оторванным от корней. Любых корней. Она не может до конца прижиться в Корее, потому что не понимает традиций, языка, культурного кода, свою семью называет токсичной. Но она не может и вернуться во Францию, потому что и связи с теми родителями слабеют и трещат, да плюс она отравлена этим сиротством и неприкаянностью, которые теперь стали частью ее идентичности. Чувство дома заменило чувство бездомности.
Девушка пьет, танцует, что-то нюхает, что-то глотает. И нет никакой ей пристани, где бы можно было отдохнуть. Поэтому поутру она находит себя на окраинной сеульской улице.
Казалось бы, встреча с матерью может что-то разрешить, как-то повлиять на ход событий, излечить больную сиротскую душу. Но мать только плачет. И девочка плачет. И все понятно, но слезы тоже ничего не поменяют ни в прошлом, ни в будущем. У человека когда-то отобрали родину, и это оказалось более травматичным, чем можно было ожидать. Тропический цветок вырвали с корнем, пересадили в тундру, а потом попробовали посадить обратно в тропики. Но он не может прижиться уже ни там, ни тут. И вроде бы родителей у нее много – и корейские, и французские – а родины нет, и все теряет смысл. Остается сиротство. И чтобы вычленить из этой трагедии хоть что-то хорошее, остается ощущать это сиротство как блаженство – путешествовать, метаться, скакать, танцевать и пить. Потому что, оказывается, что настоящая мать, которая рыдала у нее на плече, оставила ей неправильный адрес своей электронной почты. Все нити порвались.
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.