Навязчивость официальной «новой этики» не может не раздражать: список святынь, которых лучше не касаться, пополняется слишком часто и слишком быстро, и каждый случай, будь то песня Юрия Хованского или фотографии на фоне храмов, в одностороннем порядке пополняет общественный договор, основанный на грубой силе и делегирующий функции гражданской совести полицейским и судьям со всеми вытекающими последствиями.
Святыня вызывает трепет, и полицейский тоже вызывает трепет, но понятна разница и понятна природа трепета в одном и другом случае, и еще – стоит задуматься, лучше ли было бы, если бы место полицейского занял профессиональный жрец с неподдельным огнем в остекленевших глазах фанатика. Циник в роли жреца, по крайней мере, оставляет надежду на то, что в последний момент он заменит реальный срок на саечку за испуг и все закончится. Фанатик обходится без саечек, он сразу отправит на костер, а потом еще откажет родственникам в выдаче сожженного тела, и права оспорить решение, основанное на святости, ни у кого не будет.
Пока на страже казенной духовности стоят циники, для которых что церковь, что вечный огонь – не более чем удобный политтехнологический или репрессивный инструмент, обществу бояться нечего, игра остается игрой, даже если играют в кальмара.
Прописанный в российской конституции 1993 года прямым текстом запрет на государственную идеологию тоже был не более чем политтехнологией и ситуативным свойством момента – нужна была какая-то понятная формула невозвращения в прошлое; в прошлом была обязательная идеология, вот и написали, что ее больше не будет. Как часто бывает, важное открытие стало побочным следствием незначительного и необязательного. Запрет на идеологию оказался гораздо более действенным и эффективным средством защиты молодого государства, и любое ему оппонирование с каких угодно ценностных позиций, левых, правых, любых, было обречено в принципе – левый может спорить с правым, консерватор с реформистом, но никто никогда не победит в идеологическом споре циника, которому вообще все равно, на какой позиции стоять и стоять ли вообще.
Постсоветская Российская Федерация была единственным из пятнадцати новых государств, в котором советских офицеров не заставили переприсягать новому Отечеству (на Украине формально именно из-за новой присяги разделился Черноморский флот). Не трогали памятники, практически не переименовывали города и улицы, не сочиняли ничего нового, не изобретали традиций и ритуалов. «Ничего святого» – у нас это ругательство, но для России первых постсоветских десяти-пятнадцати лет это оказалось формулой невероятной устойчивости государства, и именно это было нашей настоящей десоветизацией: можно снести все памятники Ленину и остаться при этом советскими по духу, а можно наоборот. Одной из системных уязвимостей советской государственной модели была ее идеологичность и зависимость от сакральных символов и слов, любое покушение на которые становилось покушением на само государство вне зависимости от того, кто именно произносит запрещенное слово – Хрущев на ХХ съезде или Солженицын в «Жить не по лжи». Историю перестройки как крушения советской системы можно почти исчерпывающе описать как последовательность слов и публикаций – даже невинная «Защита Лужина» в шахматном журнале «64» била по советской власти сильнее, чем любой массовый митинг, потому что митинг дело, в общем, житейское, а СССР, в котором печатают Набокова, – уже не вполне СССР.
И именно этой, главной советской уязвимости постсоветская Россия оказалась лишена – с самого начала ее строили так, что не существовало того слова, которое, будучи произнесенным, сотрясало какие-нибудь устои, и как нелогично, что именно с этим своим защитным свойством, государство, едва окрепнув, стало бороться. Первые разговоры о необходимости «национальной идеи» относятся уже к середине девяностых: советским людям в постсоветской реальности оказалось дискомфортно именно с пустотой на месте прежних скреп, и они начали поиск новых, не понимая, что запускают механизм самоуничтожения.
Сейчас этот механизм не может работать в полную силу только потому, что отвечают за него не фанатики, а циники, не жрецы, а полицейские. Люди, воспитанные еще в прежней системе координат, когда ничего святого не было, художники выкладывали голыми телами неприличное слово на Красной площади, а «Майн кампф» продавалась без возрастной маркировки 16+. Пока для них оскорбленные чувства остаются игрой, государству бояться нечего. Но смена поколений – вопрос времени. Скоро вырастут люди, не знавшие другой жизни, кроме той, в которой извиняются на камеру и садятся в тюрьму за провокационную фотографию, и искренне верящие, что так и надо. Когда Россия достанется им, сокрушить ее будет очень просто – одним словом, одной картинкой, одной песней.