Недавно глава Совета муфтиев России Равиль Гайнутдин заявил о том, что в Москве уже 3-4 миллиона мусульман, что необходимо строить как можно больше мечетей, а также публично предложил узаконить многоженство в мусульманских регионах России.
— Действительно ли можно ожидать в обозримом будущем резкого прироста мусульманского населения и его доли в общем составе населения России?
Константин Казенин: — Предположения о «радикальном приросте» основаны прежде всего на более высокой, чем в России в целом, рождаемости в регионах Северного Кавказа и в странах Средней Азии, откуда в Россию идет интенсивная миграция.
Если говорить о Средней Азии, прежде всего надо отметить, что страны, откуда идет интенсивная миграция (Киргизия, Таджикистан, Узбекистан), в последние десятилетия сами далеки от демографической стабильности. В Киргизии, например, рождаемость заметно упала в первое постсоветское десятилетие, затем с начала 2000-х, по мере улучшения экономической ситуации, стала постепенно восстанавливаться, но в последние годы опять снижалась. Похожие флуктуации происходят и в соседних странах — донорах трудовых мигрантов. Скорее всего, в них в ближайшие годы продолжатся колебания рождаемости где-то вблизи уровня трех детей на одну женщину, как это имеет место в последние десятилетия в ряде стран Ближнего Востока, где массовое переселение в города существенно меняет семейные нормы.
— Значит ли это, что рождаемость в странах Средней Азии, дающих наибольший поток мигрантов в России, будет приближаться к европейской?
Константин Казенин : — Нет оснований думать, что это приведет к снижению рождаемости до нынешних «европейских» уровней. Но примеров, чтобы с позиций, на которых она сейчас находится в той же Средней Азии, рождаемость «прыгнула» обратно к уровням в полтора-два раза более высоким, в мире пока нет.
При этом рождаемость международных мигрантов обычно не копирует рождаемость на их исторической родине. Тут важнейший вопрос — как рождаемость будет меняться у последующих поколений мигрантов, то есть у тех, кто уже родился на «новой» родине.
Второе поколение мигрантов — дети переселенцев — в демографическом плане самое непредсказуемое. Оно может «подстраиваться» под нормы семейного уклада, которые видит на принимающей территории, а может ориентироваться на устои предков. Но в любом случае практически всегда у второго поколения мигрантов рождаемость ниже, чему первого.
Что касается третьего и последующих поколений мигрантов, то они в подавляющем большинстве случаев неотличимы от других жителей страны по репродуктивному поведению. Правда, есть исключения, но они всегда имеют какое-то объяснение. Так, выходцы из Пакистана и Бангладеш в Великобритании уже в нескольких поколениях сохраняют весьма интенсивные контакты внутри своей общины и имеют более высокую рождаемость. Относительно более высокая рождаемость многих поколений выходцев из Мексики в США часто объясняется их низким социальным статусом, принадлежностью к тем общественным слоям, где ограничение рождаемости не является общепринятой нормой.
Так что я бы не усматривал явных параллелей между этими диаспорами и выходцами из Средней Азии в РФ и уж точно не разделял бы алармистских предположений о «взрывном росте» их численности . Но и не забывал бы, имея в виду эти примеры, что социальное положение мигрантов может влиять на их рождаемость иногда не самым очевидным образом.
— А что происходит с рождаемостью в регионах России с большим количеством мусульман, на том же Северном Кавказе?
Константин Казенин: — Что касается российского Северного Кавказа, в его западной части (Кабардино-Балкария, Карачаево-Черкесия, Адыгея, Северная Осетия) рождаемость очень мало отличается от общероссийской. В Дагестане, Чечне, Ингушетии ситуация действительно иная. Точный уровень рождаемости там определить трудно из-за проблем с официальной статистикой, но ясно, что, например, доля женщин, имеющих трех и более детей, в этих республиках заметно выше, чем по России в целом. Однако в Дагестане переселение в города, носившее в 1990-е годы обвальный характер, рождаемость заметно снизило. В Чечне, а отчасти и в Ингушетии высокая рождаемость во многом может быть объяснена «восстановительным» ростом после военного периода, в который многие откладывали браки и рождение детей. Но влияние этого фактора в ближайшие годы должно ослабнуть. В целом картина такая, что рождаемость в этих регионах в обозримом будущем имеет шанс остаться выше общероссийской, но точно не будет превышать ее в разы.
— Можно ли говорить о какой-то исламской угрозе России? В 2000-х тема исламского терроризма и борьбы с ним была одной из важнейших в официальном российском внутриполитическом дискурсе, а сейчас практически сошла на нет — значит ли это, что такая угроза в России исчезла?
Ирина Стародубровская: — На этот счет существуют разные точки зрения. Ситуация может развиваться по нескольким сценариям.
С одной стороны, вполне возможно, что мы имеем дело с понижающейся фазой цикла религиозно мотивированного насилия, за которой последует новый всплеск. Если посмотреть на страны, в которых действуют практикующие насилие протестные движения, то мы увидим, что во многих случаях процесс развивается циклически. Противостояние достигает своего пика, затем накал снижается: лидеров и наиболее активные участников движения арестовывают либо убивают; «группы поддержки» устают от постоянного стресса; очевидная несправедливость масштабного насилия, когда страдают невинные люди, отталкивает возможных сторонников.
Однако, если глубинные причины, толкающие людей к насильственным действиям, не преодолены, новое поколение вполне может снова взяться за оружие, оправдывая это в том числе и радикальной исламской идеологией. В России эта проблема сегодня ушла с повестки дня как в результате «силовой зачистки» перед Олимпиадой-2014, так и из-за массового отъезда радикально настроенной исламской молодежи в Сирию.
Впрочем, участие в последних террористических актах в Чечне совсем молодых ребят показывает, что риск прихода нового поколения в основанный на насильственных практиках протест вполне реален.
С другой стороны, я не считаю такой сценарий неизбежным. Радикализм во многом вырастал из хаоса и неопределенности постсоветского кризиса, из характерных для этого периода масштабных процессов урбанизации, из чеченских войн, запустивших «спираль насилия». Сейчас ситуация в определенной мере «устаканилась». Если государство будет в своей политике учитывать интересы исламской молодежи, втягивать ее в диалог, допускать мирные формы протеста и не позволит заново запустить «замкнутый круг насилия», думаю, наиболее негативного сценария вполне возможно избежать.
— Надо ли существенно увеличивать количество мечетей в крупных «немусульманских» городах России? Должны ли они строиться за счет государства или только за счет уммы?
Ирина Стародубровская: — В соответствии с Конституцией РФ, в нашей стране провозглашен принцип свободы вероисповедания. Это означает, что религиозные люди в любых российских городах — «мусульманских» или «немусульманских» — по закону должны иметь возможность практиковать свою религию. Им для этого должны создаваться комфортные условия. Поэтому я считаю, что количество мечетей должно быть достаточным для того, чтобы обеспечить всех практикующих мусульман возможностью посещать коллективную пятничную молитву, когда наибольшее число верующих приходит в мечеть.
Наличие достаточного числа мечетей в разных районах крупных городов не только сделает их посещение более удобным для верующих, но и предотвратит перспективу формирования «мусульманских гетто» вокруг незначительного числа имеющихся мечетей.
Уже сейчас можно наблюдать, что мусульмане массово селятся поближе к мечети, чтобы был удобнее ее посещать, а люди других вероисповеданий начинают чувствовать себя неуютно и из этого района уезжают. Между тем опыт европейских стран показывает, что формирование гетто по религиозным или этническим основаниям создает серьезные проблемы и усиливает радикализацию.
В светском государстве я не вижу оснований для того, чтобы бюджетные средства шли на строительство культовых сооружений. Причем не имеет значения, к какой религии они относятся — церквей, мечетей, пагод. Но важно, чтобы государственные органы не препятствовали мусульманским общинам строить мечети, содействовали в выделении земельных участков, в оформлении документов. Если мусульмане понимают, что им никто не мешает практиковать ислам, если они не ощущают дискриминации по религиозному признаку — это важнейшая предпосылка того, чтобы циклический подъем насилия, о котором я говорила выше, не стал реальностью.
На самом деле, нельзя не сказать о бытующем представлении, что мечети становятся рассадником радикализма, и если их будет много, органы власти не смогут осуществлять достаточный контроль. Это представление не соответствует действительности. «Рассадниками радикализма» могут быть любые места, где люди общаются и обмениваются мыслями: кафе, спортзалы, летние лагеря, интернет. Тотальный контроль за всеми ними в любом случае вряд ли возможен. С радикализацией необходимо бороться другими способами. Если же мечетей недостаточно, возникают незарегистрированные молельные дома, и там уже вообще нет никакого контроля. Так что таким образом проблема не решается, а загоняется вовнутрь и обостряется.
— Насколько велика угроза импорта радикального ислама в Россию через трудовых мигрантов?
Ирина Стародубровская : — У этой проблемы есть два аспекта.
С одной стороны, действительно, если мигранты приезжают из мусульманских регионов, где среди молодежи распространены радикальные исламские идеи — не важно, внутри страны или из-за рубежа — весьма вероятно, что среди приезжих окажется некоторое число носителей этих идей.
С другой стороны, покидая привычную среду, где их поведение определялось сложившимися социальными регуляторами, мигранты оказываются на перепутье различных кругов общения, идеологий, моделей поведения и вполне могут попасть под влияние радикалов.
И в том, и в другом случае ощущение чуждости отторгающей их среды, реальная или иллюзорная дискриминация, социальная замкнутость могут подтолкнуть мигрантов в отдельных случаях перейти от слов к делу.
Важнейший способ противодействия этой угрозе — отработка эффективных механизмов адаптации и интеграции мигрантов. Пока подобные механизмы в основном направлены на создание дополнительных барьеров — ограничение времени пребывания в стране, экзамен по языку, необходимость различных разрешений. Между тем, для снижения рисков нужно развивать механизмы поддержки мигрантов в поиске жилья, работы для членов семьи, устройстве детей, социализации женщин-домохозяек. Привлекать к этому некоммерческие организации, местные сообщества. Это позволит ограничить влияние на мигрантов тех кругов, которые, помогая им устраиваться на новом месте, одновременно втягивают их в радикальные сети, а также снизит чувства дискриминации и отчуждения, способствующие радикализации.
— Надо ли распространять исламские законы (многоженство, суды шариата) на российские регионы с преимущественно исламским населением или допускать возможность таких законодательных норм в отдельных регионах страны в федеральном законодательстве?
Ирина Стародубровская: — В мире сейчас все большее распространение получает модель так называемого ассиметричного федерализма — системы взаимодействия центра и регионов, в рамках которой регионы с выраженной религиозной, этнической, культурной спецификой получают возможность существовать в режиме, отличающемся от общестранового, в том числе и в сфере законодательства. Причем, если раньше считалось, что это ведет к ослаблению государства, а последние десятилетия практика доказала, что все наоборот — это укрепляет его устойчивость.
Я не вижу проблемы в том, чтобы в мусульманских регионах люди могли (но не были обязаны) пользоваться нормами шариата, например, в семейном или коммерческом праве.
По факту это происходит и сейчас — некоторые аналоги шариатских судов официально действуют при региональных муфтиятах, образованные в исламе люди могут неформально решать по шариату интересующие их вопросы и урегулировать конфликты.
Однако есть некоторые тактические соображения, которые не позволяют мне поддержать предложения полной легализации применения шариатских норм. Во-первых, это может обострить конфликт между различными исламскими течениями, втянув их в борьбу за контроль за формируемыми шариатскими судами. Во-вторых, в мире есть прецеденты, когда легализация шариатских норм в отдельных сферах давала повод радикалам принуждать мусульман пользоваться лишь шариатскими судами, а также толкала их на борьбу (в том числе и вооруженную) за полномасштабное введение шариата, в том числе в сфере уголовных наказаний.
Поэтому оптимальной политикой мне кажется подход «не легализовывать и не запрещать». Не препятствовать тем неформальным практикам, которые вполне успешно действуют в некоторых российских регионах, но и не вводить их формально в законодательство, дабы не усиливать конфликты.