«5 мифов об Александре Печерском» размещены на «главном историческом портале страны» (так скромно именует свой сайт Российское военно-историческое общество). Процитирую один из «мифов»: «В СССР подвиг узников Собибора замалчивался. К самому Печерскому относились с недоверием. В мирной жизни Печерскому приходилось нелегко, он бедствовал».
… Вообще-то ничего такого мифического в этих утверждениях я не вижу. Мифы если где и есть, то в их «разоблачении». О каком таком «доверии» можно говорить, если Печерского вместо награды направили искупать кровью совершенный подвиг в отдельный штурмовой батальон (что-то вроде штрафбата)? Верно, в годы оттепели ему разрешили приоткрыть рот, но можно ли уверять нас в том, как гладко его жизнь после войны складывалась, 45 лет в коммунальной-то квартире?
Советская власть в разные годы была разной, случались годы идеологических послаблений. После 1946 года были изданы две книги о Собиборе: первая – в хрущевскую оттепель, вторая – в горбачевскую перестройку. Обе – не вполне документальные, но и не то чтобы выдуманные. Вторую книгу – роман «Длинные тени» – написал друг Печерского Михаил Лев. Он бежал из немецкого плена, был начальником штаба партизанского полка в оккупированной Белоруссии, после войны работал в редакции журнала «Советише Геймланд» («Советская родина»). Романный жанр ему едва ли не ультимативно предложили в издательстве «Советский писатель» — публикация документальной книги о еврейском восстании в концлагере была невозможна.
С конца 1960-х до конца 1980-х годов разговоры о восстании евреев в нацистском концлагере не поощрялись. В 1967 году, после Шестидневной войны, в СССР была объявлена борьба с сионизмом. На политзанятиях, проводимых во всех без исключения трудовых коллективах, рекомендовали изданную миллионными тиражами брошюрку с израильским флагом на обложке «Осторожно, сионизм!». О том, что сионизм — всего лишь идея создания еврейского государства, большинство и не подозревало. Чтобы соблюсти приличия, разъясняли: есть евреи и есть сионисты. Впрочем, народ быстро разобрался, что имеют в виду одних и тех же – в сионистов при Брежневе были переименованы те, кого при Сталине именовали космополитами.
В 1973 году в СССР был снят документальный фильм «Тайное и явное (Цели и деяния сионистов)». Представьте, в нем обнаружились заимствования из нацистской киноагитки «Вечный жид». Той самой, которую показывали в учебном лагере СС «Травники» на занятиях с будущими охранниками концлагерей. Советские пропагандисты не погнушались ее использовать, прекрасно сознавая, что люди на этих кадрах были поголовно уничтожены нацистами. В обеих картинах демонстрировалась карта мира, опутанная паутиной «еврейских олигархических кланов», классическое искусство противопоставлялось созданному евреями «дегенеративному авангарду».
Фильм демонстрировался для партийных пропагандистов. Среди тех, кто поощрял такое, возможно, были высокопоставленные аппаратчики, лично знакомые с образцами нацистской пропаганды. Исследователь Николай Митрохин, проводивший опрос доживших до наших дней цэковцев брежневских лет, с удивлением обнаружил, что двое из них оказались детьми служивших при немцах старост, причем анкетный недостаток биографии («пребывание на оккупированной территории») нисколько не помешал их карьере. Один признался, что в детстве знал в лицо по портретам гитлеровских главарей не хуже, чем членов современного ему политбюро.
Будущий «отказник» и «узник Сиона» инженер Лазарь Любарский, в 1960-е годы работавший в ростовском институте «Энергосетьпроект», познакомился с Печерским в краеведческом музее. «У стола с макетом лагеря стоял высокий красивый мужчина лет пятидесяти и объяснял сотруднице музея детали макета, – рассказывал Любарский. – Краем уха уловил его слова: «Здесь я стоял».
Их дружба началась с того, что он предложил Печерскому помощь в переводе писем, которые шли к нему со всего мира (он знал английский, иврит и идиш). Ему присылали книги и вырезки, где упоминался Собибор, его шкаф был забит альбомами, книгами, видеокассетами, письмами – все это он бережно хранил, систематизировал, подшивал. Отдавал полученные тексты (за свои скромные средства) в перевод и внимательно прочитывал, строго следя за тем, чтобы о восстании не просочилась никакая неправда.
… В 1970 году Любарский получил израильский «вызов» и сообщил Печерскому, что идет просить о выезде в ОВИР, откуда было два пути – могли выпустить на Ближний Восток, но могли и отправить на Дальний. Печерский тогда сказал ему: «Я не смогу у вас больше бывать». Как в воду глядел: Любарскому не повезло, в 1972 году его арестовали за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» и отправили в места, не столь отдаленные, как Израиль, на долгих четыре года.
«Измышлениями» суд посчитал «изготовление и распространение в виде писем и звукозаписи передач радио Израиля».
Они вновь встретились лишь в 1976 году, когда Любарскому после отсидки все же удалось получить разрешение на выезд, и Печерский передал через него несколько писем и подарков собиборовцам, жившим в Израиле. Больше они никогда не виделись.
… Наш первый разговор с Любарским состоялся в октябре 2012 года в Тель-Авиве на открытии скромного памятника Печерскому. Из всего сказанного им о минувшем мне особенно запомнились слова о том, что его великий друг был смертельно напуган советской властью. Чем уж он мог быть так напуган?
После выхода моей книги о Печерском у меня брал интервью известный польский журналист Вацлав Радзивинович. Некоторые его вопросы мне не понравились – в них сквозило сомнение. А вы уверены, спрашивал он меня, что такой тихий и, можно сказать, забитый человек, как Печерский в послевоенные годы, был и в самом деле организатором восстания? Совсем не похоже, скажем, на героя восстания в Варшавском гетто Марека Эдельмана, после войны ставшего диссидентом.
Как ни пытался, не смог я объяснить разницу между Польшей и СССР, Варшавой и советской провинцией. Вроде и там и там был социализм, но Томас Блатт имел возможность свободно покинуть страну еще в конце 1950-х, а Марек Эдельман по своей воле остался там до самой смерти, потому что не признавал за властями права указывать, где ему жить.
Печерский приподнял голову в начале 1960-х и опустил ее вновь в конце десятилетия, когда «еврейская тема» была сверху закрыта. В 1969 году Любарский организовал выступление Печерского в клубе энергетиков. Перед выступлением его в мягкой форме попросили не упоминать слова «еврей» и «Израиль».
В начале 1970-х Печерский с гордостью писал друзьям, что сдал в ростовское издательство для переиздания свою книгу о восстании в Собиборе и что ее собираются включить в план 1974 года. Как включили, так и исключили.
Все публичные встречи с рассказом Печерского о Собиборе строго дозировались, с определенного момента ему разрешили выступать только в одной школе, той, где его приняли в почетные пионеры.
Чего он боялся? Да чего угодно, неприятностей своей семье, например. Из моей памяти все не идут сказанные мне слова Михаила Лева: «Героем он был там и тогда, тут героем он быть не мог». Потом, правда, писатель признался, что пожалел о сказанном. На мой взгляд, ничего обидного для Печерского в этом нет. Советская повседневная жизнь оказывала сильное давление на человека.
Да что там Печерский, если сталинские маршалы, по словам Бродского о Георгии Жукове, «смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою».
И не одни только маршалы. В Рязани до самой смерти (2015) жил участник восстания Алексей Вайцен. О главном событии своей жизни долго помалкивал. Мне не удалось с ним пообщаться, он был после инсульта, поговорил только с внуком, названным по настоянию деда Александром – в честь Печерского. Но узнал он о пребывании деда в плену, уже будучи взрослым. «Я все удивлялся, чего он во сне кричит: а ему всю жизнь снился Собибор».
А вот что мне рассказал общавшийся с ним не раз Дмитрий Плоткин, один из лучших следователей страны, в самое сложное время – в 1980-е и 1990-е – успешно раскрывавшего дела о серийных убийцах и бандитских группировках. По его словам, вызвать Вайцена на откровенность было едва ли не сложнее, чем тех, с кем он привык иметь дело. О лагере смерти герой рассказывал чрезвычайно скупо. Да, был в лагере. Чем занимался? Сортировал одежду, участвовал в восстании. И сразу переходил к рассказу о том, как воевал в партизанах, а потом в Красной армии. Сказывалась привычка молчать, долгое время он старался не афишировать свое пребывание в Собиборе. После войны остался на сверхсрочную – орденоносец, спортсмен, совершил без малого тысячу прыжков с парашютом. Но не поступал в военное училище, чтобы при очередной проверке никто вновь не предъявлял ему претензий за плен, в котором он вел себя совершенно героически.