— С учетом происходящих в России и в мире изменений и каких-то политических и социальных трендов, не утратила ли свое значение нынешняя политическая система? Не пора ли отказаться от традиционных партий и переключиться, например, на какие-то непартийные формы или идентичности?
— Думаю, мы еще долго не сможем отказаться от традиционных форм. И если процесс смены формата и будет иметь место, то займет достаточно длительное время, ведь в конечном счете подобные сдвиги совершаются не волевым решением Кремля. В настоящее время, несмотря на изменения, которые мы наблюдали в мире последние два-три года, традиционные партии продолжают играть свою мейнстримовскую роль. И это вполне актуально для России.
Но новейших тенденций, связанных с появлением «ни левых, ни правых», с новым разделением на антиглобалистов и глобалистов, мы в России, скорее, не видим, они куда-то далеко запрятаны, и нынешние выборы проходят по вполне традиционной, знакомой для россиян схеме.
Другое дело, что была экспертная попытка поработать над тем, чтобы сделать из Владимира Путина новый тип лидера, который в каком-то смысле перекликался бы с тем опытом, который, например, на президентских выборах использовал Эммануэль Макрон. Попытаться, так сказать, оседлать популистскую волну и самому стать популистом, который не относится ни к левым, ни к правым, а предлагает эффективные социальные технологии.
И вообще — сделать акцент на технократизацию политики, отказ от жесткой идеологической линии — консервативной ли, либеральной ли.
Делать акцент не столько на ценностях, сколько на решениях. Думаю, такой подход частично реализуется, но он не стал доминирующим, хотя при построении кампании Путина мы видим какие-то попытки играть с технократическим подходом. Другое дело, что сама по себе кампания с точки зрения управления ею полицентрична. Слишком много групп влияния, которые могут доносить до Путина свое видение, участвовать в наполнении ее содержательным смыслом. Получается политический винегрет, выстроить единую жесткую логику не удается и вряд ли удастся. Наверное, такой цели даже не стоит.
— Предстоящие выборы президента в России – лакмусовая бумажка каких процессов?
— Думаю, это будут последние выборы стабильного периода зрелого путинского режима. Это, скорее, будут выборы, которые «вопреки» — вопреки всем будущим трендам, будущим новым сигналам, меняющим систему.
Это будут прощальные выборы того стабильного предсказуемого режима, который мы знаем. В этой связи каких-то серьезных сюрпризов ждать не стоит, выборы кажутся вполне себе рутинными.
С другой стороны, все основные интриги развиваются во вневыборном контексте. В основном это касается двух вещей.
Первая – кадровая политика: как будет формироваться правительство, какой будет администрация президента и на какой человеческий капитал будет делать ставку Путин в будущем, в период четвертого срока. Вторая плоскость содержательная: каким будет курс — не только экономический, но какова вообще будет логика развития режима. Будет ли это изоляционистский тренд или попытка договориться с Западом, попытка открыться и выстроить сделки с внешними агентами.
Полагаю, на самом деле будет все сразу. Это будет одновременно и вектор в сторону закрытия страны — и с этим ничего не поделаешь, — это один из главных трендов, который определяет развитие страны, но будет и другой вектор: у значительной части элиты, скажем так, прогрессивной элиты, имеющей ресурсы и влияние, есть запрос на диалог с Западом и создание условий для выхода из геополитического кризиса, который сохраняется и, если и меняется, то в худшую, менее управляемую и предсказуемую сторону.
— Часто говорят, что даже не прошедшие на выборах кандидаты, впоследствии, имеют шанс на карьеру. Так ли это? Выборы — это социальный лифт?
— Если мы будем говорить о нынешних выборах, наверное, — это скорее система по притормаживанию социальных лифтов. На самом деле, конечно, логично было бы предположить, что системные партии выдвинули бы кандидатов, которые набрали бы и политический опыт, и политические дивиденды, узнаваемость, рейтинги, наладили бы отношения с элитами, с государством, с бизнесом и в итоге стали бы для самой власти, для самой партии локомотивом, который повысил бы партийную роль внутри системы.
На самом деле оно так не работает. Некоторые системные партии предпочитают либо самоустраниться от участия в выборах и поддержать альтернативного, не связанного с партией кандидата, либо выдвинуть более слабого — чтобы, не дай Бог, он не превратился в сильную фигуру, не стал угрозой лидеру. Поэтому я думаю, проблема в том, что за 18 лет функционирования путинского режима системные партии прошли путь, приведший к глубокому не столько институциональному, сколько лидерскому кризису. И думаю, будет очень интересно наблюдать за тем, как партии будут меняться в течение ближайших четырех лет.
Будет много интересного. Это затронет и ЛДПР, и КПРФ. Думаю, появятся и новые, сильные настоящие партии — в ближайшие годы они привнесут изменения не только для путинского режима в институциональном смысле и структурном смысле, но и для системных партий, которые поменяют свое лицо.
— Как вы можете объяснить тот факт, что, несмотря на рост числа бедных и падение доходов населения, общественные настроения не предвещают социальных волнений? Одно дело элиты, а другое дело – люди, которые живут на зарплату.
— Сейчас очень трудно рассуждать о настроениях. К сожалению, в России, экспертное сообщество не имеет доступа к детальной и глубокой социологии. Не потому, что ее нет, а потому что таковы условия функционирования социологической отрасли знаний. Например, когда мы наблюдали за выборами во Франции, то имели доступ к огромному массиву информации и данных об изменениях настроений, поступавших буквально в ежедневном, еженедельном режиме.
Малейшие колебания и перемены в социальных настроениях тут же отражались на тактике действующих лиц избирательной кампании. В России этого нет. Значительная часть исследований носит закрытый характер. И когда мы смотрим уровень рейтинга – 82 или 83% — это ничего не дает. Одни исследования показывают, что население счастливо, вторые — что люди не видят будущего, и так далее.
Те рейтинги, что мы видим, что исходят от трех крупнейших центров, могут трактоваться по-разному, но на их основании нельзя делать прогнозы или выстраивать аналитику о динамике реального протестного потенциала. Меня не удивит, если завтра вспыхнут протесты, которых никто не ждал, точно также, как и не удивит, если массовых протестов еще долго не будет.
Единственное, на что я бы обратила внимание: нынешние опросы показывают, что все стабильно, что у власти высокий уровень поддержки. Я бы сказала так — мы видим только вершину айсберга. И это может быть мнимым. Мы не знаем, что за всем этим скрывается, до какой точки доходит терпение, в какой момент все может взорваться.
В условиях отсутствия доступа к детальной социологии я бы пока обращала внимание на способность власти выполнять социальные обязательства и реагировать на социально острые вопросы: до тех пор, пока государству удается расшивать сложные, конфликтные ситуации, действовать на опережение.
Например, год или два назад СМИ писали, что ФСО очень тщательно отслеживает кризисные ситуации в регионах, и, как только возникает какая-то напряженность, власти пытаются тут же реагировать. То есть пока власть способна мониторить ситуацию и имеет ресурсы для того, чтобы не допускать вспышек недовольства, все будет находиться под относительным контролем. Но, как только социальная проблематика и приоритеты отойдут у власти на второй, третий план, а ресурсы будут направляться на тушение других пожаров (случись кризисные явления в экономике), я думаю, социальная напряженность приобретет практическое измерение.
— Вы ожидаете, что эти выборы будут последними выборами стабильного режима. А потом?
— Я говорила о последних выборах зрелого, стабильного режима в контексте того, что режиму предстоит меняться. И проблема-2024 – это не проблема-2008. Это гораздо более комплексная проблема. Если проблема-2008 была, скорее, проблемой персоналий, выбора преемника, то проблема-2024 – институциональная, не только персональная. Поэтому режиму придется меняться фундаментально и структурно. И запас прочности уже тоже не тот, моральный износ тоже дает о себе знать.
— Почему принято жить политическими циклами?
— Выборные циклы естественны для любой страны, в которой проходят выборы. Я бы не стала из этого делать какую-то интригу. Другое дело, что в России, как и в других странах, где есть выборные периоды, избирательная повестка слишком сильно расходится с управленческой: сначала изберемся, а потом решим, как управлять страной или проводить реформы. И вместо того, чтобы предлагать вектор развития, грубо говоря, электорату на «утверждение», он выбирается кулуарно и не афишируется.
В Кремле решают отдельно, что включать в программу Путина, а о чем проинформировать потом. Да и сами предвыборные идеи выбираются исходя из логики хоть чем-то привлекательным набить программу, ни одна политическая сила все равно не посмеет критиковать (да и таких сил просто нет, вся система становится все более политически гомогенной). Кстати, если мы вспомним, одна из интриг 2016 года состояла в том, будут ли проведены президентские выборы досрочно.
Логика была такая. Либералы предлагали Путину или, скажем так, некоторые считали, что либералы предлагали Путину определенный сценарий, при котором необходимо как можно скорее начать структурные реформы, а для этого необходимо обновить мандат доверия. Если проводить реформы до выборов, то это опасно для электорального периода, если после выборов, то лучше иметь более легитимный мандат и запас прочности. Это одна логика.
Другая логика – предвыборная, — когда населению обещают все хорошее и борьбу со всем плохим. Сейчас мы это наблюдаем. И это вполне естественно, это нормально. Власть ищет привлекательные идеи, которые можно было бы продать населению и выйти из стресс-ситуации. А выборы, даже в управляемой демократии, как наша, – всегда сильный стресс, всегда риски. И поэтому власть ищет инициативы, предложения, которые можно было бы положить в основу обновленного мандата.
Но вся эта логика имеет мало отношения к реальной практике подготовки «курса». «Курс» — это о распределении постов и бюджетов, что не является предметом предвыборного дискурса.
— Для обновления мандата нужны голоса. Многие эксперты говорят об апатии российского населения вообще к выборам — к каким бы то ни было. Что реально могло бы помочь повысить явку?
— Я не стала бы выступать в качестве политтехнолога. Безусловно, проблема явки есть. У власти было несколько возможностей ее решения. Первая, которая напрашивалась, – это повышение конкуренции, допуск Навального, привлечение новых фигур — не маленьких, серых, никому не известных, а тех, которые могут значительно поднять уровень дискурса в медийном пространстве, поднять интерес избирателя к тому, что происходит в стране. Можно было бы также поработать с парламентскими партиями и выставить кого-то более живого, перспективного, кто имеет партийный проект будущего. Это как пример, вовсе не совет.
В итоге от всего этого отказались и решили пойти по более простому предсказуемому и рутинному сценарию: делать местные референдумы, завлекать избирателей местными праздниками и еще чем-то, агитировать через школы. Насколько это эффективно – посмотрим.
Я бы сказала, что пошли по пути наименьшего сопротивления и выбрали более периферийный способ повышения явки. Не факт, что он окажется слишком эффективным, но думаю, какой-то результат конечно даст.
Правда, у такого сценария есть и негативные последствия, которые связаны с девальвацией значимости института выборов. Когда ты приходишь на выборы для того, чтобы заодно проголосовать о нужности школьной формы или схеме каникул, это не участие в выборах главы государства, не выполнение гражданского долга. Это форма участия в жизни местной коммуны, а не в выборе курса развития страны.
Одна ситуация, когда люди приходят на выборы и знают, зачем они идут, знают, кого и почему поддерживают, понимают, что может быть альтернативный путь (и выбор тут может быть как рациональный, так и «сердцем», как мы помним). Другое дело, когда они приходят, чтобы хорошо провести время на избирательном участке, потрещать с другими родителями, развлечь детей и за одно порешать вопросы, не имеющие никакого отношения к развитию страны.
Смещение логики выборов на местечковые вопросы даст свой эффект: будет девальвировать значимость победы Путина в контексте общей государственной логики.
— А возможно ли в России участие в борьбе и избрание человека вообще без опыта в политике и экономике? Например, в 2010 году мэром Рейкьявика стал комик. Такие «фрики» – про российского избирателя или еще рановато, не поймут?
— До тех пор, пока система дееспособна и может воспроизводить саму себя, никаких фриков не будет. Потому что все фрики, по сути, антисистемны. Другое дело, что, если будет наблюдаться кризис, институциональное разрушение или что-то наподобие того, что было в 1989-91-х годах, то тогда единая система рушится и на базе ее образуется несколько подсистем.
И какая из них в итоге выплывет и получит социальную и политическую поддержку, – тут уже будет очень много зависеть от обстоятельств, удачи, везения, внешних факторов, личных факторов. Много всего. Несистемные успешные политики могут появляться и там, где политические режимы стабильны на протяжении десятилетий: это привилегия устоявшихся систем, которые готовы к регулярной ротации через выборные механизмы. Такие системы и могут иногда выдавать удивительные результаты, которые, однако, «страхуются», нейтрализуются, прочностью политических институтов.
— И им ничего не будет?
— А дальше начинается борьба между несистемным элементом и системой — кто кого поборет. Мы это сейчас очень хорошо видим в Соединенных Штатах, где у Трампа очень ограниченное поле для маневра. И, как антисистемный элемент, он не может действовать против системы, он вынужден играть по правилам. И вместо того, чтобы менять правила игры, он подстраивается сам — в меру способностей.