В 1990 году мне было четыре года, я был истинным ребенком своего политизированного времени и однажды спросил маму, как все-таки называется родина — Россия или Советский Союз? Не поручусь за точность воспоминания, но мне мамин ответ запомнился так: «Живем мы в СССР, а родина у нас – Россия».
Может, это был уже 1991-й — в любом случае, очень скоро страна и родина воссоединились. Только, как дети, мы этому не радуемся.
На то есть вполне объективные, взрослые, причины. Беловежские соглашения, подписанные 26 лет назад, действительно куда больше напоминают внутриэлитный сговор, чем героическое выражение народной воли. Все происходящее слишком быстро стало походить на дурную политическую игру, а не на подлинный праздник демократии и освобождения.
Стеснительность новой власти, выбравшей для праздника самую бессмысленную из вех собственного пути — 12 июня 1990, — выглядела саморазоблачительной. Не подавление реакционного путча в августе девяносто первого, не формальный конец коммунизма в том же Беловежье, а принятие декларации благополучно забытой независимости.
К тому же несколько одномоментных ударов, типа стократного повышения цен на продукты в первые дни реформ, помноженные на затяжную социально-экономическую неопределенность, не могли не наложить отпечаток.
Шоковая терапия, как и было сказано: даже если головой понимаешь, что срочная операция была неизбежна, необходима и даже спасительна, то вряд ли будешь потом вспоминать о ней с теплой улыбкой на лице.
Тем более, когда в правильности диагноза и в квалификации врачей остаются серьезные сомнения.
Есть, впрочем, и чисто инфантильное недовольство от того, что переход к новой жизни не случился по щучьему веленью, по коллективному национальному хотенью. А также от многовековой привычки к расширению территориальных границ, которая заставляет считать любое сужением синонимом поражения.
Но распад СССР дал России нечто большее, чем миллионы квадратных метров земли. Это одна из тех вех нашей истории, которые совершенно зря отмечают только галочкой, а не праздничным салютом. В том же ряду отмена крепостного права и ликвидация безграмотности. Иными словами: сначала обретение большинством населения личной свободы; потом возможность узнать, что с этой свободой делать; наконец, с установлением демократии, шанс использовать эти знания на практике.
В 1991 году умерла страна и родился народ. В муках, конечно, но это уж как водится.
Один долгосрочный бонус с этого очевиден — повышенный общественный иммунитет к новому семнадцатому и новому девяносто первому. И не от страха, как сегодня, а от понимания, что в радикальных решениях больше нет необходимости, потому что есть более мягкие механизмы.
Правда, для этого они должны перестать быть бутафорией и начать работать. Но то, что даже в таком виде институты не решаются ликвидировать, а процедуры хотя бы пытаются соблюдать, говорит о том, что они воспринимаются уже как что-то неотъемлемое.
Парадокс в том, что Россия от распада Союза выиграла чуть ли не больше всего остального мира. И когда Владимир Путин назвал это главной геополитической катастрофой двадцатого века, он, вероятно, преувеличил масштаб проблемы — не так все страшно, зато точно локализовал ее — она общемировая.
Да, большинство вызовов, с которыми столкнулся мир за последние десятилетия, не имеет непосредственного отношения к краху СССР. Ростки религиозного фундаментализма, массовой миграции, большинства региональных конфликтов уходят историческими корнями значительно глубже. Более того, они умудрялись пробиться даже во времена наивысшего могущества советской империи. Но именно Советский Союз, как сейчас ясно, был вполне эффективным амортизатором, беря на себя часть нагрузки по облагораживанию внешнего мира.
Когда его не стало, оказалось, что восполнить потерю некем и нечем.
Конечно, с этим не согласится большинство жителей Восточной Европы, которые благополучно интегрировались в общеевропейскую ойкумену. Но именно на этом примере особенно хорошо видно, что возможности интеграции ограничены то ли экономически, то ли географически, то ли культурно. Спросите турок, болгар или греков.
Можно сколько угодно решать геометрические теоремы геополитики, разбираясь в том, какая мировая конструкция устойчивее — с одним полюсом или с двумя. Но, так или иначе, трудно спорить с тем, что в абсолютно новой исторической ситуации США далеко не лучшим образом справились с ролью единственной сверхдержавы. Где-то не додавили и показали слабину; где-то, наоборот, оказались недостаточно гибкими и вызвали раздражение, переходящее в ненависть.
В любом случае, мир сегодня ничуть не стабильнее, чем четверть века назад. Недоуменные конспирологи даже придумали «теорию управляемого хаоса», с помощью которого американцы якобы и правят.
Но, на самом деле, она служит ничем иным как утешительным объяснением регулярных провалов: мол, так все и было задумано, а кто не понял — тот поймет.
Не Советский Союз был хорош — хороша любая конкуренция, как и учили его идеологические оппоненты.
Сам СССР, кстати, наверняка тоже может чему-то научить. А между тем его опыт и сегодня воспринимается исключительно в идеологических категориях: либо через тотальное отрицание, либо через безусловную апологетику. Но что характерно, даже его преданные адепты смотрят на него не как на исторический кейс, из которого можно извлечь конкретные идеи для реальной жизни, а как на некий «золотой век», который можно восстановить либо в первозданной целости, либо никак.
И поскольку восстановление явно невозможно, то и они предпочитают элегическую грусть, типа «Сталина на вас нет», прагматическому осмыслению вопроса о том, не подошел бы для наличествующих задач Косыгин несколько лучше Сталина.
В конечном счете, советский проект, среди прочего, — это строительство промышленных гигантов, эффективная медиация межнациональных конфликтов, активная внутренняя миграция, работающие и предсказуемые социальные лифты, качественная массовая культура, тот же ликбез. И все это в ускоренном темпе.
Это, наконец, даже попытка сформировать новую этику — пока не настолько впечатляющую, как протестантская, которая, по мнению Макса Вебере, сформировала дух капитализма, но ведь и времени прошло всего ничего.
Советский проект — это вызов, который мы бросили себе сами. Прошло четверть века — есть что вспомнить.