Школьницы упражняются у балетного станка, вдоль ряда идет их педагог (Алиса Фрейндлих) и раздает указания. Она не помнит, как зовут девчонку, которую мимоходом доводит до слез, — и вообще периодически забывает события недавнего прошлого. Кто-то из зрителей в кинотеатре фыркает: ну, это точно киношники придумали, кто ж будет такую учительницу в школе держать. Меж тем это почти зарисовка с натуры: великая балерина Марина Тимофеевна Семенова (1908–2010), когда ей было уже за девяносто, давая уроки в театре, порой называла своих учениц именами тех балерин, что занимались у нее лет тридцать назад.
Лица, видимо, исчезали у нее из памяти — сохранялись ноги, похожие на те, что были когда-то.
Сохранялось редкостное мастерство эти ноги воспитывать, божественный талант сотворения балерин, чутье будущего — а все остальное неважно. И Алиса Фрейндлих точно играет вот такую старую балетную даму, педагога, на которой держится балетный мир, — жесткую к своим подопечным, но готовую хоть Кремль штурмовать ради обеспечения будущего талантливых девчонок.
Все сцены, связанные с героиней Фрейндлих, безукоризненно правдивы. Во всем остальном фильм Тодоровского — рассказ о таком благостном театре, которых на свете не бывает.
Потому что после покушения на Сергея Филина в 2013 году вздрогнул и разрушился миф о живущих в цветах служителях Терпсихоры, что даже испражняются фиалками. На суде всплывали очень неприятные детали быта главного театра страны; вышел безжалостный английский фильм Ника Рида и Марка Франдетти «Большой Вавилон». Театр, веками тщательно закрывавший свою ежедневную жизнь от публики, творивший мифы и защищавший свои мифы (когда в 2010 году вышла книжка Бориса Тарасова о Галине Улановой «Как создавалась легенда», где автор впервые попытался смыть гипсовый советский налет с фигуры великой балерины, в театре об этом томике говорили как о сочинении криминальном), вдруг оказался на свету прожекторов.
В последующие годы руководители и спикеры театра старались сделать все, чтобы кислотный скандал уплывал все далее в историю, а все разговоры касались только творчества. Мы танцуем и поем, делаем это хорошо и не даем никаких комментариев.
Им очень хотелось вернуться в незапятнанное прошлое. Так же, как значительному числу балетоманов хочется вернуться еще дальше — во времена триумфов советского балета.
Триумфы эти тоже в некотором роде легенда. Нет, артисты действительно были прекрасные — Майя Плисецкая, Владимир Васильев, Марис Лиепа, Екатерина Максимова, многие другие, кто же спорит.
Но так счастливо богат артистами Большой был из-за общего несчастья — железный занавес исключал возможность выбора.
Это сейчас, если тебя не взяли в Большой, ты можешь на триста процентов самореализоваться за границей (как ставший мировой звездой в Вене и Берлине Владимир Малахов, как покорившая Сан-Франциско и Европу с Азией Мария Кочеткова). Более того, из театра можно уехать, в театр можно вернуться, можно работать и там, и там — хотя и непросто это, конечно.
В советское же время сбежать из главных театров страны, если вступаешь в конфликт с начальством, можно было а) навсегда за границу — и ты предатель родины; б) в провинцию (как осуществивший себя в Новосибирске Никита Долгушин); в) в смерть (самоубийство звезды Мариинки Юрия Соловьева и другие, медленные, алкогольные самоубийства). Выбор небогат, и потому Большой мог собирать такую блистательную коллекцию артистов на своих условиях. А потом везти их на гастроли, тщательно фильтровать выходящие там рецензии (и где ты прочитаешь все отзывы, еще никакого интернета?) и создавать впечатление абсолютного триумфа. Вот этого «впереди планеты всей».
Понятно, что проверить, впереди или не впереди всей планеты наш балет, советский человек не мог.
Он видел прекрасных артистов в прекрасных классических спектаклях, основательно разбавленных в репертуаре каким-нибудь «Иваном Грозным», «Ангарой» и прочей томительной ерундой, а чем занимаются мировые театры, не видел. Значимые гастроли случались раз в десять лет, и попадали на эти спектакли очень немногие.
Если бы тогда была та же возможность сравнения, что есть сейчас, если бы все могли увидеть хоть по телевизору спектакли Парижской оперы или NewYorkCityBallet, мифа бы не было. Но он есть, он держится в памяти балетных поколений и влияет на восприятие: нынешних артистов и нынешний театр мы оцениваем, уже сравнивая их с другими, те же — прошлые — оказываются несравниваемыми и потому несравненными.
Вот в это прекрасное неинформированное время и хочет вернуть нас фильм Тодоровского.
Давайте, давайте, давайте поверим в то, что бедная талантливая девочка и богатая талантливая девочка имеют в театре равные шансы на успех.
Нет, конечно, мы не слышали, как танцовщица из третьестепенного театра получила большую карьеру после удачного замужества. Давайте поверим в то, что две соперничающие девицы могут дружить (ок, стекла в пуантах — древние предания, но эффектную интригу, вроде сообщения мнительному худруку, что соперница собирается его подставить, никто не отменял). Давайте не заметим адской гонки со временем, в которую вступают все балетные («да ты что, она же уже старая, ей тридцать с копейками» — вполне будничная фраза), и то, как именно эта гонка портит нервы и характер.
То есть фильм несколько маскирует эту принципиальную неинформированность, добавляя «жизненные детали» вроде пьяного соревнования в фуэте, которое устраивают балетные девицы в школьном общежитии, но вообще-то именно эта «деталь» кажется насквозь выдуманной. Порядки в балетной общаге весьма отличаются от пэтэушных общаг, и никто не будет рисковать отчислением. Где-то вне школы — ради бога. Внутри — практически невероятно.
Балет для большинства режиссеров, даже если они готовились к съемкам так тщательно, как Тодоровский, остается страной экзотической.
Из-за ее закрытости — сведений о ней немного. И фильмы в результате напоминают хроники первых путешественников, где немногие верные сведения сопровождены множеством додуманных и придуманных фактов.
Для искусства кино в этом нет ровно ничего плохого — сам Тодоровский называет свой фильм «романом», и роман этот вполне увлекателен. Для искусства балета это не особенно хорошо — без честного разговора о профессии (но не дурацких страшилок в духе «Черного лебедя») это странное, жестокое, восхитительное занятие обречено оставаться на периферии искусств, нести клеймо архаики. Которая многим балетным артистам и балетным зрителям нравится — но вообще-то медленно съедает будущее этого искусства. Как вообще увлеченность старыми добрыми временами и поиск идеалов в прошлом.