Михаил Гефтер в разговорах с Глебом Павловским. 1917. Неостановленная революция. Европа. 2017
Гефтер — один из самых интересных позднесоветских историков, а Павловский — его ученик и в недавнем прошлом самый известный политтехнолог в нашей стране. Эта книга — избранные места из их бесед о главном событии нашей истории, которому в наступившем году исполнится сто лет.
Почему в России так и не возникло национального государства? Что означает для нас наследие Золотой Орды и Петровской Империи? Что могло бы получиться у декабристов, если бы они победили? У народников? У кадетов? Могли ли столыпинские реформы предотвратить революцию и если нет, то обязательно ли из этой революции следовала победа большевиков?
По Гефтеру, весь XIX век в России был подготовкой к революции. В западном мире после революции обычно следует изобретение некоей новой «нормальности», которая опирается на устойчивые институты и предсказуемое государство, играющее по правилам. В России после 1917-го ничего подобного так и не произошло, революция оказалась неостановимой, институтов не возникло, и в каком-то смысле все это продолжается до сих пор.
Главная черта человека — желание расширить границы «заданности». Но именно чувство отчаяния и невозможности ничего изменить лучше всего освобождает от холопства.
Почему совсем не в каждом поколении проявляется явный и массовый конфликт отцов и детей? Чем опасно чувствовать, что ты живешь не на улице и не в доме, а в истории человечества? Что такое «вертикальное» и «горизонтальное» рабство?
Джон Сибрук. Машина песен. Внутри фабрики хитов. Ад Маргинем Пресс
Модный американский журналист прославился в нулевых годах своим бестселлером «Nobrow» — популярным исследованием необратимого смешения элементов высокой и низкой культур в постмодернистском салате нынешних медиа.
Его новая книга — о глобальной индустрии массовых хитов. Портреты и истории продюсеров, студий и авторов песен между Стокгольмом, Лондоном и Нью-Йорком. Рианна, Бритни Спирс, новейшие звезды хип-хопа…
Почему в эпоху, когда каждый из нас, не имея ни инструментов, ни образования, может создать свой собственный хит и выложить его в сеть, все равно все самые популярные песни в мире сочиняются удивительно узким кругом профессионалов?
Как так выходит, что, услышав песню впервые, мы можем на нее и не среагировать, но на второй и третий раз она начинает нам нравиться, и вот мы уже слушаем ее весь день? И куда потом девается из хитов эта «точка блаженства»?
Девяносто процентов выручки в музыкальном бизнесе приносят десять процентов транслируемых песен.
Авторы хитов, в отличие от режиссеров кино, остаются в тени, поощряя наивную и приятную иллюзию, что певец написал свою песню сам и поет о себе. Нынешние технологии заменяют множество прежних музыкантов. Совсем недавно музыка перестала чего-то стоить потребителю в интернете, и это чуть не похоронило всю индустрию.
Что общего у фастфуда и популярной музыки? И почему абсолютное большинство из нас предпочитает слушать то же, что и остальные, притом что наш нынешний выбор музыки практически бесконечен? Кто поднял шведскую волну на такую высоту, что она накрыла мир? Что позаимствовали «Секс Пистолз» у «Абба»?
Десмонд Моррис. Голая обезьяна. КоЛибри
Эта книга, перевернувшая представления людей об их собственном поведении в конце 1960-х годов, прославила британского зоолога и психолога. В новое издание также вошли продолжения научного бестселлера — «Людской зверинец» и «Основной инстинкт».
Когда и для чего голый примат научился смеяться, краснеть, играть, разогревать пищу, приручил собаку и начал поклоняться неодушевленным предметам? Насколько связана сверхчувствительность человеческих пальцев с поисками еды в воде? И что за социальные отношения привели к поразительному облысению этого уникального примата?
Моррис рассматривает человека как особенную обезьяну, главная страсть которой — исследование окружающего ее мира.
Нам стоит принять, а не игнорировать свою природу и эволюционный опыт, поняв, как самые сложные, культурные и «чисто человеческие» устремления выводятся из элементарных моделей поведения, свойственных большинству обезьян. Разные типы лидерства, успеха, контакта, защиты и привлечения внимания унаследованы нами из доисторического прошлого.
Даже в критике зоопарков Моррис видит неосознанное желание людей изменить собственную жизнь в современных городах.
Как связаны стремление к созданию устойчивых пар, рост объема мозга и феноменально долгое детство? Как менялся рацион наших предков, прежде чем они стали похожими на нас? Почему наша культура пронизана зрительским интересом к чужому сексу и как это стабилизирует долговременные пары?
Пьер Бурдье. О государстве. Издательский дом «Дело»
Прочитанные в «Коллеж де Франс» лекции самого известного из французских социологов XX века.
Государство — это «центральный банк символического капитала», т.е. источник почета, должностей и привилегий. Машина проведения границ внутри общества. Оно создает нацию на юридически регулируемой территории, и особая роль в этом акте творения у армии и системы образования. Для Бурдье и обожествление, и демонизация государства — это упрощения, которые мешают историческому пониманию. На примере своих исследований рынка недвижимости он показывает, как одни министерства могут занимать либеральную, а другие — этатистскую позиции, оставаясь частями единого аппарата управления.
Какая процедура позволяет выдавать частный интерес за общий, спрятавшись за государственную декорацию официальной власти?
Принадлежит ли государству национальный язык? Как и почему происходит переход от династического понимания власти к «бюрократическому полю»? Что думали об этом Макс Вебер, Эмиль Дюркгейм, Марк Блок и другие основатели новых наук об обществе?
Вновь и вновь проводя границу между приватным и публичным, государство создает гражданина и становится для своих граждан предметом коллективной веры в «общий интерес», выстраивает общий универсальный календарь и модель прошлого. В современном понимании оно появляется в Европе не раньше XVII века и старается опираться на «легитимность», которая в разных теориях власти понимается совсем не схожим образом.
Чем принципиально отличаются фигуры пророка и поэта от роли государственного деятеля? Как возникают и конкурируют разные типы лояльности (военная, договорная, экономическая) к власти? Какая церемония позволяет достичь «незаинтересованности» чиновника и насколько вообще возможно незаинтересованное исследование вопроса о государстве? Если государство — это компромисс, то между кем и на каких именно условиях?
Борис Парамонов. Иван Толстой. Бедлам как Вифлеем. Издательский дом «Дело»
Философ и филолог ведут диалоги о русской литературе в амплитуде от Платонова до Набокова и от Горького до Бродского, пересыпая свою увлекательную речь уютными словечками вроде «прикровенный» и «эссейчик».
Получились восемнадцать живых портретов, проявляя которые собеседники вежливо спорят, много цитируют, вспоминают анекдоты, казусы и диковины.
Откуда советские люди узнавали о Набокове и почему Солженицын выдвинул именно его на Нобелевскую премию? За что Александр Блок ненавидел «цивилизацию» и чем надеялся ее заменить? Что роднит стихи Цветаевой и философию Канта? Почему Андрей Белый не считал себя поэтом? Как в поэзии Серебряного века совмещались ницшеанский культ сверхчеловека и народолюбие? Что думал Хемингуэй об Эренбурге?
Сквозной мотив книги — хорошая литература делает все, чтобы ее перепутали с жизнью, но тот, кто попадет в эту ловушку, ничего не поймет ни в литературе, ни в жизни.
Этот фокус и есть тест, отличающий грамотного читателя от профана.
Редкий пример того, как можно, смакуя и наслаждаясь, читать одну из самых великих литератур мира и как о ней можно говорить на ее же точном и живописном языке.