— В своей книге, которая выйдет в ноябре, вы пишете, что еще ни одна революция не была предсказана. И тем не менее находите общие черты во многих так называемых цветных революциях последнего времени, в том числе в странах СНГ. Правда, это вовсе не пресловутая «рука Госдепа», как учит нас великий телевизор и во что, кажется, искренне верят даже некоторые из руководителей страны. Тогда что это за общие черты?
— Да, многие верят в «руку Госдепа», и хотя для этой веры есть некоторые основания, влияние Запада — это в первую очередь влияние образа жизни и культуры. Трудовая миграция из стран СНГ — особенно тех, что находятся географически между Россией и Европой, — направлена в обе стороны: и на Восток, и на Запад. Люди могут наблюдать и сравнивать, где лучше.
Даже белорусская молодежь сегодня куда больше ориентирована на Запад, и в этом смысле будущее Белоруссии предрешено.
Вот так и украинцы: ездили туда-сюда, смотрели, делали выводы. Взять хотя бы такой факт. Украинец может поступить учиться в российский вуз только на платной основе, тогда как в Польше и во многих других странах ЕС он может получить грант на обучение. Если мы так много говорили, что украинцы — братский народ, почему же это братство сводилось лишь к тому, как поделить деньги за транзит газа.
— А в итоге пришлось вместо «мягкой силы» действовать грубой.
— Причем без серьезных на то оснований. В 2013 году, когда решался вопрос, подпишет ли Украина ассоциацию с Евросоюзом, Европа от Украины уже фактически отказывалась. У ЕС было тогда слишком много проблем с Грецией и другими «нарушителями» бюджетной дисциплины. Существовало некое молчаливое разграничение сфер влияния. Не то чтобы гласно, но считалось предрешенным, что Украина находится в сфере российского влияния. Украинская революция стала для европейских лидеров такой же неприятной неожиданностью, что и для кремлевского руководства. Особенно когда там пролилась кровь и пришлось вмешиваться в ситуацию. Этого западные политики боялись как огня. Так что популярные в некоторых кругах идеи о «подрывном» западном влиянии имеют весьма отдаленное отношение к действительности.
«Власти повезло с оппозицией»
— Волнения 2011–2012 годов в России — все эти многотысячные митинги против «нечестных выборов», оккупай-абай, прогулки по бульварам и так далее — тоже не Госдепом были организованы?
— Это был моральный протест в его чистом, беспримесном виде. Социоэкономических причин для протеста в России тогда не было. Страна находилась в восходящем тренде после кризиса 2008–2009 годов. Доходы и уровень жизни росли. Я в своей книге пишу, что ядро тех, кто пришел на первый митинг 5 декабря, сразу после выборов в Госдуму, составили именно наблюдатели, которых страшно оскорбило, как демонстративно власть наплевала на их усилия провести честные выборы.
Обществу буквально плюнули в лицо. Что же удивительного в том, что оно восстало? Это был моральный протест, который мог перерасти в полноценную политическую революцию.
— Почему же не перерос?
— В данном случае основную роль сыграла слабость самой оппозиции. Оппозиция к этому массовому подъему оказалась не готова точно в такой же степени, что и власть.
— А в чем должна была заключаться подготовка оппозиции?
— Надо заранее думать о том, что вы сделаете, если народ вдруг выйдет на площадь.
— Но ведь была идея отменить парламентские выборы, признать их недействительными, организовать новые.
— Да, но не последовало никаких продуманных и последовательных действий для реализации этой идеи, хотя власть была готова пойти на перевыборы парламента после президентских выборов.
— Вы это знаете или предполагаете?
— Это обсуждалось. Я пишу в книге, что перед 10 декабря 2011 года власть была всерьез напугана оппозиционным подъемом и не исключала даже штурма Кремля. Однако поведение лидеров оппозиции показало, что они боятся неконтролируемого общественного возмущения так же сильно, как и сам Кремль.
Когда же власть увидела, что на Новый год все лидеры оппозиции уехали отдыхать за границу, то поняла, что всерьез бороться эти люди не готовы.
Надо было добиваться определенных законодательных решений, публичных обещаний главы государства, а не просто декламировать: «Мы здесь власть, мы придем еще». Я очень люблю фразу Мао Цзэдуна: «Стол не сдвинется, пока его не передвинут». Ни один режим в мире еще не рухнул под тяжестью собственных ошибок и преступлений. Власть меняется, идет на уступки только в результате давления.
— То есть российской власти, можно сказать, повезло с оппозицией?
— Власти повезло и с оппозицией, и с самой собой. Она довольно быстро опамятовалась, пришла в себя и стала постепенно закручивать гайки, действуя довольно технологично.
— Гайки начали закручивать только в мае, спустя полгода.
— Совершенно верно, у них было полгода, чтобы оценить ситуацию, увидеть, что протестная динамика пошла на спад. Если вы закручиваете гайки внезапно, резко, есть риск, что это может вызвать усиление протестной динамики — как это произошло на Украине в 14-м году после попытки очистить Майдан. В России все было сделано грамотно.
«В ситуации кризиса особенно обостряется тяга к справедливости»
— Пять лет назад на площади вышел средний класс. Вышел, как вы говорите, с моральным, а не экономическим протестом. За прошедшее время ситуация в экономике катастрофически изменилась. Нет ли опасности, что завтра на площади выйдут совсем другие люди?
— В столицах в любом случае ядро протеста составит этот самый средний класс. Потому что он и в гражданском, и в политическом смыслах наиболее активен. И сейчас заметно злее, чем пять лет назад.
— Потому что обеднел?
— Не только поэтому. Людей очень сильно раздражает политическое и культурное давление, все эти бесконечные ограничения и преследования — пусть даже касающиеся не вас лично, но ваших друзей и знакомых. Падение доходов также очень важно. В ситуации кризиса особенно обостряется тяга к справедливости. Люди видят, что они уже с трудом отдают кредиты за айфоны или автомобили, а кто-то рядом ничуть не меняет образ жизни: по-прежнему покупает яхты и наслаждается раздражающей, бьющей в нос роскошью.
То, что было приемлемым в ситуации экономического подъема, становится абсолютно неприемлемым в тяжелый кризис.
Несправедливость начинает раздражать людей значительно сильнее, чем прежде, в тучные годы.
— Разве тяга к справедливости обостряется только в среднем классе?
— Она обостряется у всех. Вопрос в том, кто и как ее реализует. «Низшие» слои могут найти для себя решение в девиантном поведении — алкоголизме, мелком хулиганстве. Средний класс мыслит в других категориях — более политизированных и более гражданских. И этого среднего класса в России вполне достаточно, чтобы стать питательной почвой перемен. Все современные исследователи революций отмечают, что они происходят обычно там, где есть сформировавшийся средний класс и где уровень экономического развития не слишком низкий. То есть в Сомали или Эфиопии мало шансов на революцию, там превалируют другие формы протеста.
«Я не верю в то, что в России произойдет именно кровавая революция»
— В России слово «революция» ассоциируется с чем-то страшным и кровавым — исторический опыт у нас такой. Поэтому даже сам термин многих пугает.
— Пять лет назад Россия была близка к так называемой бархатной революции, при которой власть, скорее всего, сохранила бы часть своих позиций. Ей ничего не стоило допустить перевыборы, на которых оппозиция, честно говоря, не имела шансов победить. Она бы получила фракцию в парламенте, но точно не получила бы большинства. Но власть тогда на это не пошла, ведь она у нас избегает компромиссов. И, соответственно, сама вызвала ситуацию «острие против острия». То есть теперь развитие событий в случае революции будет проходить по более жесткому сценарию.
— Вы имеете в виду — кровавому?
— Исходя из международного опыта, жесткий сценарий вовсе не обязательно кровавый. И как раз в России он кровавым точно не будет.
В России нет сил, которые заинтересованы в защите власти. Звучит парадоксально, но это так.
Наша власть выглядит гранитной скалой, она пытается всех запугать своей нарочитой брутальностью. Но на самом деле это не скала, а известняк — весь в дырах и рытвинах, который очень легко обрушится в случае давления.
— Не знаю... В стране такое огромное количество силовиков и чиновников.
— Это ничего не значит. Важно не число, а мотивация, цели, смыслы. За что будут сражаться пресловутые силовики? За власть узкого круга, за их яхты-дворцы-самолеты?
— За то, чтобы остаться при своей кормушке.
— Чиновники — по крайней мере, средний слой — прекрасно понимают, что они как технократы будут востребованы при любой власти. Им особо ничего не грозит. Более того, многие из них по отношению к действующей власти настроены негативно, поскольку, с их точки зрения, она занимается не развитием страны, а чем-то другим: преимущественно войной, «пилкой» ресурсов, какими-то странными пиар-проектами и т.д.
Что касается силовиков, то когда люди встают перед выбором умирать за начальника или спасать собственную жизнь, то при отсутствии сильной идеологической мотивации они предпочтут спастись сами.
Тем более что сегодня мы живем в мире, где все просматривается, то есть весь мир будет наблюдать происходящее в прямом эфире, как это было в Киеве. И любой генерал, получив приказ о жестком подавлении мятежников, потребует от начальства письменное распоряжение. Начальство его никогда не даст. А что делать генералу в случае выполнения приказа?
Из Киева еще можно было бежать в Ростов, в Москву, в Воронеж. А из Москвы куда? В Пхеньян?
Поэтому риски для силовиков чрезвычайно велики. А главное, ради чего? У Советского Союза был значительно более мощный аппарат насилия. И Компартия была — какая-никакая, но все-таки спаянная, объединенная идейными узами, общей мотивацией. И где все это оказалось в августе 91-го года? Мы же с вами все это наблюдали. Вот как Розанов говорил о царской России, что она в три дня слиняла, точно так же в три дня слиняла и советская власть.
— Но зачем тогда без конца наступать на грабли, доводя ситуацию, как вы говорите, «острие на острие»? Ну, пустили бы ту же самую оппозицию сегодня в парламент — хоть бы немного ослабили ситуацию.
— Во-первых, считают, что уже поздно. Во-вторых, просматривается инфантильное, поистине подростковое желание избежать компромиссов, поскольку компромиссы, с точки зрения тех людей, которые принимают решения, это слабость. Это вопрос уже к психологическому профилю людей во власти. Возможно, именно этот пункт ключевой для понимания динамики ситуации. В большинстве случаев к революциям приводит не оппозиция, не внешние силы, а сама власть, которая не готова пойти навстречу обществу, вовремя разрешить противоречия.
Современники говорили о реформах Николая II — «слишком мало и слишком поздно». Это вечная российская беда.
Но еще раз повторю: я нисколько не верю в то, что в России произойдет именно кровавая революция, тем более с масштабными апокалипсическими последствиями вроде развала страны. Ничего подобного не будет.
В стратегическом плане власть сегодня проигрывает. Ее основная стратегия — раз все наши оппоненты слабы, мы их будем и дальше давить и ждать, пока проблемы сами собой рассосутся. Во власти хватает сегодня теоретиков, которые уверены, что так они смогут продержаться до 2030–2035 годов.
— Вам такая стратегия кажется ошибочной?
— Я склонен полагать, что политическая ситуация в России кардинально переменится в течение ближайших двух лет. И, похоже, перемены начнутся именно в 17-м году. Дело здесь не в магии чисел, не в том, что это столетний юбилей — это всего лишь совпадение. Для этого прогноза есть некоторые основания.
«Мы находимся накануне кардинального разворота массового сознания»
— Какие? Если оппозиция слаба и новых лиц и новых идей, как показали последние выборы, не видно, почему что-то должно измениться в 17–18-м годах? Напротив, судя по недавним прогнозам Минэкономразвития, которое обещает нам 20 лет стагнации, власть рассчитывает продержаться как минимум до 2035 года.
— Если уж мы говорим, что все сегодня находится в руках власти, нельзя забывать, что власть, у которой нет конкурентов, обязательно начинает совершать ошибку за ошибкой. Плюс общая ситуация поджимает: ресурсы у страны заканчиваются, нарастает недовольство. Одно дело, когда вы терпите год или два. А когда вам дают понять, да вы и сами «нутром» чувствуете, что придется терпеть всю жизнь (20 лет стагнации, что потом?), ваше мироощущение начинает меняться.
И вы вдруг понимаете, что терять-то вам уже нечего. Вы и так уже, оказывается, все потеряли. Так чем черт не шутит — может, лучше перемены?
Социологи, которые занимаются качественными исследованиями, говорят, что мы находимся накануне кардинального разворота массового сознания, который будет очень масштабным и глубоким. И это разворот в сторону от лояльности власти. Похожую ситуацию мы переживали на рубеже 80–90-х годов прошлого века, перед крушением СССР. Потому что сначала революции происходят в головах. Это даже не готовность людей выступать против власти. Это неготовность считать ее властью, которая заслуживает подчинения и уважения, — то, что называют потерей легитимности.
— Ваши прогнозы часто сбываются… Хотя совпадение дат — а вы предрекаете начало перемен в 2017 году — пугает. Не хотелось бы ни нового 1917-го, ни нового Ленина, который может подобрать власть и повергнуть нашу страну опять в какую-то жуть.
— Теоретически этого, конечно, исключить нельзя. Однако не стоит недооценивать здравый смысл и сдержанность общества. Даже разгневанного общества. У русских чрезвычайно большой негативный опыт.
Наши люди очень боятся перемен. Их надо долго-долго бить по головам, чтобы они пришли к мысли, что перемены лучше, чем сохранение власти.
Это первое. Второе — кровавые масштабные эксцессы происходят обычно там, где велика доля молодежи. Россия к числу этих стран совершенно точно не относится. И потом, если уж у нас в 90-е годы, когда экономическая и социальная ситуация была намного хуже, чем сейчас, гражданская война не началась и фашисты к власти не пришли, то сегодня шансы подобного развития событий исчезающе малы. Но власть на этом страхе очень успешно играет. И внутри страны, и вовне. Я часто замечаю, как провластные эксперты посылают один и тот же сигнал западным коллегам: а вы знаете, что может прийти человек, который будет опаснее и хуже Путина? И я вижу, как западная сторона начинает задумываться.
На профессиональном жаргоне это называется «торговля страхом».
«Эффект Крыма исчерпан»
— Ключевой момент любой революции — это запрос на справедливость. Насколько велик он сегодня в России? Крым отчасти удовлетворил этот запрос или это разные вещи?
— Крым отвечал на потребность в национальном самоутверждении, национальной гордости. И эту потребность он удовлетворил, заодно отчасти компенсировав начальную фазу кризиса. Но эффект Крыма исчерпан. Еще весной 2014-го я говорил, что его хватит на полтора, от силы два года. И этот эффект исчерпал себя уже в конце 2015-го. Обратите внимание, что на парламентских выборах повестка Крыма вообще никак не фигурировала. В современных дискуссиях она мало присутствует, потому что сегодня людей уже не волнует.
Людей занимает в первую очередь социальная проблематика: доходы, которые снижаются, безработица, развал образования и здравоохранения… Ну да, Крым наш — хорошо, и все на этом. Проблема Крыма не выглядит политическим водоразделом будущего.
В случае массовой протестной активности мы увидим в одних рядах людей, которые говорят «Крым наш» и которые говорят «Крым не наш».
Это не будет для них иметь никакого значения. Потому что в масштабном кризисе политическая диспозиция упростится предельно — вы «за» или «против» действующей власти.
— А как же то самое пресловутое большинство в 86%, которое сплотилось вокруг власти благодаря Крыму?
— Те, кто за власть, всегда сидят дома. Сама власть их этому научила: все, что от вас требуется, — раз в четыре-пять лет прийти за нее проголосовать. Зато те, кто против, отлично знают, что только от их действий зависит судьба их самих, их детей и внуков. У них есть мотивация. Да, они сейчас запуганы. Они не понимают, что им делать.
— Вы в своей книге пишете, что, пока элиты сплочены, революций не бывает. Российский ближний круг, судя по вашим словам, сегодня сплочен как никогда.
— В элитах — очень сильное напряжение. Связанное, во-первых, с тем, что обострился дележ материальных ресурсов, которые сокращаются. Идет ожесточенная, поистине волчья схватка. Поэтому все, кто может, выходят из налогового резидентства России. Во-вторых, подтачивается вера в непогрешимость вождя. А главное, не видно перспектив. Элита не понимает, как из этой ситуации можно выйти.
Потому что вся стратегия власти основана на одном: мы будем ожидать. Чего?
Может, вырастут цены на нефть. Или вот в США будет другой президент — не важно кто, но просто откроется окно возможностей. Или в Европейском союзе образуется группа ревизионистских стран, выступающих против санкций. В общем, они ожидают чуда. Но единства внутри элиты уже нет. Поэтому, как только начнется давление снизу, они тут же начнут думать, как им спастись, о том, что с ними будет после Путина. Сейчас они об этом не то что не говорят, а даже думать боятся. Только наедине с собой, и то, наверное, с оглядкой.
«России нужны 15–20 лет спокойствия»
— Вы часто говорите, что самое лучшее для страны, если к власти придут технократы, а не политики. Но откуда они, собственно, возьмутся, если все последние годы кадровый отбор шел по принципу лояльности, а не профессионализма.
— В высшей прослойке — да. Но ниже — на уровне заместителей министров, начальников департаментов — немало в высшей степени профессиональных и патриотичных людей. Хотя в целом в России их, к сожалению, не очень много. Но тем не менее они есть. Стратегия развития страны — по крайней мере экономическая, в области развития технологий — должна быть в руках профессионалов. И это непременно произойдет. А контуры любой политической и внешнеполитической стратегии России понятны. России нужны 15–20 лет спокойствия. Никакой лихорадочной активности во внешней политике. Никаких огромных пиар-проектов внутри страны. Потому что не на что.
— У нас были 15 лет стабильности. И что?
— Эти 15 лет были, к сожалению, потрачены впустую, что надо откровенно признать. И это ужасно. Это еще одна из причин недовольства и гнева граждан, когда они вдруг поймут, что их процветание позади. Понимаете, вот мы жили, работали, и наша жизнь становилась лучше. Да, мы знали, что у кого-то она совсем хорошая, но и в нашей что-то менялось к лучшему.
И вдруг мы осознаем, что расцвет у нас за спиной. Что впереди ничего хорошего не светит. И нас гложет обида.
Обида не только за себя, но и за детей, внуков. При этом мы видим рядом людей, у которых яхты короче не стали. И это вызывает очень сильное раздражение. Вот это ощущение несправедливости и есть то, что побуждает людей выходить на площадь.
— Вы так говорите, как будто революция предрешена.
— Вовсе нет. Я просто считаю, что сегодня это куда более вероятно, чем пять лет назад. Десять лет назад я бы сказал, что она вряд ли возможна. А сегодня говорю: почему бы и нет? Особенно когда альтернатива революции — 20 лет гниения. Или кардинальная схема вектора развития, или 20 лет гниения и вымирания — вот дилемма, перед которой стоит Россия и все мы.
— Есть и третий путь, который вы же и проговаривали, — Путин не пойдет на ближайшие выборы президента по тем или иным причинам, а выдвинет преемника.
— Да, но и это может привести к вполне революционным последствиям, к радикальной смене курса. Сама по себе атмосфера морального, психологического насилия и давления в стране настолько сгустилась, что просто необходима разрядка. Я надеюсь, что она будет носить более-менее рациональный характер. Потому что страна нуждается в нормализации жизни — как антитезе нынешней консервации социального и морального ада. Должны быть нормальные моральные ценности. Вот это, кстати, проблема для России куда более важная, чем экономическая реформа.
Нам придется восстанавливать моральное и психологическое здоровье общества.
Давать обществу здоровые ориентиры. Люди должны знать, что, честно работая, они будут получать достаточный для достойной жизни доход. Что если вы хорошо учитесь и работаете, это гарантирует вам продвижение по социальной лестнице. Надо снизить до приемлемых значений — хотя бы до тех пресловутых двух процентов, которые были при Касьянове, — коррупцию. Воссоздать нормальность. Просто нормальность. А нормальность предполагает, что и сведение взаимных счетов тоже должно быть прекращено.
— Это вы к разговорам о необходимости возмездия и люстрации?
— Не столько о люстрации, сколько о восстановлении институтов. Если некий судья раз за разом выносил неправомерные и ангажированные решения, вряд ли он может оставаться судьей в любой нормальной стране. Здесь возможны варианты вплоть до полного обновления судейского корпуса. Некоторые вещи, видимо, потребуют кардинальных и быстрых решений. Другие будут рассчитаны на длительный срок. Но за 15–20 лет страну можно преобразить до неузнаваемости. И ее место в мире тоже. Причем без чрезвычайных мер. Просто надо вернуть нормальность, и постепенно все заработает. Мне кажется, такие идеи могут стать основой революционного преобразования. Потому что люди в нашей стране уже достаточно благоразумны, чтобы не хотеть вновь все отнять и поделить.
Беседовала Виктория Волошина