— Еще лет десять назад трудно было представить себе увеселительные шоу или реконструкции на тему блокады. Ни квестов по «Дороге жизни», ни полевых кухонь с гречневой кашей на Невском не было… Когда это началось? И почему, как вы думаете?
– Это результат долгого процесса трансформирования народной памяти вообще и блокадной в частности. Начался этот процесс сразу после войны. От писателей, например, требовали, чтобы они не концентрировались на блокадной трагедии, больше говорили о героизме ленинградцев. Об этом давлении писала и в своем дневнике, и в стихах Ольга Берггольц. Рот затыкали не только ей. Вообще,
блокадникам очень быстро объяснили, что народу-победителю надо двигаться дальше, к светлым вершинам коммунизма, а нытье никого не интересует.
Блокадники (сужу по своим бабушкам) и без того не очень любили рассказывать о том, что им пришлось пережить: слишком уж не человеческий это был опыт. Блокадники боялись, что им не поверят, да многие вещи и язык не поворачивался рассказывать. Когда Гранин и Адамович, спустя тридцать лет собирая «Блокадную книгу», начали опрашивать блокадников, те замыкались. Но потом начинали говорить… И что это были за рассказы! Что это были за дневники!
Первое издание «Блокадной книги» подверглось жесткой цензуре.
В Ленинграде Романов (первый секретарь Ленинградского обкома КПСС. — «Газета.Ru») эту книгу вообще запретил издавать, она впервые вышла в Москве. Вот так корректировалась блокадная память.
— Да и Музей обороны и блокады стал чуть ли не первой жертвой «ленинградского дела».
— Да, в 1949 году он был закрыт, к 1953-му полностью уничтожен. Ни разу за время советской власти не было мысли о его воссоздании! Открыли заново в 1989 году, но уменьшенным в несколько раз. Экспонаты пришлось собирать заново — те, что не сожгли, не распределили по другим музеям и не пустили в переплавку, как, например, орудия, танки и самолеты. Но сейчас разве это музей, достойный памяти той поистине библейской трагедии? Разве он хоть как-то напоминает, например, Музей холокоста в Вашингтоне, или мемориал Яд-Вашем в Иерусалиме, или Музей-институт геноцида армян в Ереване? Хотя Ленинградская блокада — событие именно этого масштаба.
Следует признать, что
до наших дней память о блокаде дошла в совершенно обкорнанном виде.
У нас — на деле, а не на словах, человеческая жизнь, а стало быть, и память о человеке, обычном, частном человеке, – стоят недорого… Вот отсюда эти квесты и другие военно-патриотические игры на костях.
В известном смысле я понимаю власть: если начинать разговор начистоту, это ж как придется каяться перед народом. Такое у нас делать не любят и не умеют.
Очень своеобразно, можно сказать, иезуитски сделал это Сталин в мае 1945 года в своем знаменитом тосте за русский народ: «Какой-нибудь другой народ мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство... Но русский народ на это не пошел… он оказал безграничное доверие нашему правительству».
Но за безжалостное использование миллионов мирных людей, за сотни тысяч блокадных страдальцев ответить следует. Об этом просто кричит и недавно вышедший полный блокадный дневник Ольги Берггольц. Если начинать относиться к памятным датам всерьез, а не начетнически, то придется отвечать обществу на массу неудобных вопросов, на которые не ответили предшественники нынешней власти. Придется отступить от «мифотворчества», на которое сейчас брошено столько сил.
— Многие считают, что и квесты по блокадным адресам, и дегустация блокадного хлеба полезны, потому что привлекают молодежь, которой иначе про блокаду «скучно». Как вы предлагаете работать с блокадной памятью, чтобы и не превращать ее в пляски на костях, и не отталкивать тех, кто иначе вообще ничего о ней не узнает?
— Вот об этом мы и собираемся думать. И хотим предложить городской власти думать об этом вместе со специалистами: историками, социологами, музейщиками, писателями… Мой опыт общения с довольно молодыми людьми говорит о том, что и слушать, и воспринимать, и понимать они готовы. Важно, как и что говорить.
— День Победы 9 мая тоже все больше становится веселым праздником, несмотря на то что победа досталась ценой десятков миллионов жизней. Говорят, молодые уже не понимают, о чем тут горевать, дескать, гордиться надо, что мы всех победили. Так и подвиг ленинградцев преподносится — типа не сдались, не дрогнули, умирали, но не сдавались и т.д.
— Да. Слезы высохли. Но зато стали слышны вопли типа «Можем повторить!» Можем. Только надо знать, какой ценой далась та Победа. И не только в цифрах, которые сами по себе ошеломляющие. На 26 млн (а по новейшим данным, и больше) жертв Великой Отечественной приходится 14 млн мирного (мирного!) населения.
Но история не только в фактах. Можно понимать ее и через «военную» литературу: Воробьев, Никулин, Астафьев, Гранин, Быков, Адамович, Курочкин, Гроссман… Кто из нынешних крикунов прочитал хоть одну-две из этих книг? Кто из питерских чиновников, инициаторов нынешних «отмечаний» дней Памяти, прочитал полное неподцензурное издание «Блокадной книги»? Кто прочитал роман Гранина «Мой лейтенант»? А если прочитали, то почему, из каких соображений продолжают из памятных горьких дат делать праздники с казенными славословиями, с неизбежными песнями и плясками?
Благодаря такому положению дел «заговор молчания вокруг Ленинграда», о котором писала Берггольц, по сути дела, продолжается.
— Вы как писатель легко получаете доступ к архивам? Почему большая часть документов по истории блокады закрыта до сих пор?
— Огромный массив блокадных документов находится в доступе. Много документов опубликовано. Вплоть до переписки Сталина и Жданова и сводок НКВД. Было бы желание знать.
— Много ли и что написано о блокаде в новом учебнике истории?
— Говорят, один абзац. Не видела. Удивительно то, что и в городе, пережившем блокаду, не во всякой школе есть «блокадные уроки». А может, и не надо: лучше уж своим умом доходить до знаний, чем слушать формальные, равнодушные слова. Потому что это особое мужество и умение — рассказывать о том, как люди, каждый конкретный человек, боролся с расчеловечиванием… как ужасались люди, чувствуя, что под давлением страшного голода теряют в себе Божеский образ… Ведь именно это больше всего терзало блокадников.
Блокадный навык сопротивляться ресчеловечиванию и является в наше время самым важным уроком.
— Вы редактор блокадных дневников Ольги Берггольц и дневников других ленинградцев. Насколько востребованы эти книги сегодня? Их читают? Их заказывают магазины? Много ли новинок о блокаде выходит?
— Тиражи этих книг разлетелись мгновенно, практически всех. Сейчас полный блокадный дневник Берггольц востребован чрезвычайно. В 2010 году вышли и были тут же распроданы несколько тиражей книги «Ольга. Запретный дневник», там были собраны послетюремные и частично блокадные дневники.
«Блокадную книгу» Гранина и Адамовича в городе не найти. Что скверно.
Это значит, никто не озабочен тем, чтобы книга, которую называют «ленинградским евангелием», была постоянно в доступе. Приходится каждый раз ждать, когда спохватится какое-нибудь издательство.
Надо сказать, что за последние годы вышло много книг, посвященных блокаде. Например, базовый, насыщенный архивными документами, обязательный к прочтению всем, кто хочет разобраться в ленинградском блокадном феномене, двухтомник Геннадия Соболева «Ленинград в борьбе за выживание в блокаде»; двухтомник «Неизвестная блокада» Никиты Ломагина; «Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг.» Сергея Ярова, многое другое…
Вышли блокадные дневники, хранящиеся в фондах Музея обороны и блокады, а также блокадные дневники, подготовленные Петербургским институтом истории РАН...
Так что при желании каждый может составить себе некоторое представление о том, что происходило с жителями города и с армиями, защищавшими город. Судя по тому, как в городе отмечают памятные даты, в перечисленные мной книги организаторы не заглядывали, а если и заглядывали, то явно не сумели проникнуться истинным состраданием к людям, пережившим (а по большей части не пережившим) одну из величайших гуманитарных катастроф ХХ века.
А должна быть городская программа по созданию такой «блокадной библиотеки». Эта библиотека в конце концов может быть и виртуальной. Каждый петербуржец, каждый наш соотечественник, да и вообще все люди должны знать, например, настоящее De profundis («Из глубины взываю к тебе, Господи…») из блокадного дневника Веры Берхман…
— На Московской книжной ярмарке Гран-при «Книги года» получил именно блокадный дневник Ольги Берггольц («Ольга Берггольц. Блокадный дневник. 1941–1945». — СПб, 2015). Что сказал министр культуры Мединский, вручая эту премию, и что хотели бы сказать ему вы: насколько я помню, министр в свое время не поверил Гранину, который рассказал о том, как во время блокады пекли «ромовые бабы» для работников Смольного?
— Он молча вручил издателю приз. И это к лучшему. Что я хотела бы сказать ему? Все, что нужно, сказали в своих дневниках Ольга Берггольц и десятки других ленинградцев. Вот маленькие фрагменты блокадного дневника Веры Берхман («Записки оставшейся в живых…». — СПб, 2014). Здесь нет прямого обвинительного приговора гитлеровскому и сталинскому режимам, который есть в дневнике Берггольц (например, в октябре 1941 года она записывает: «…И как ни злюсь, как ни презираю я наше правительство, — господи, я же русская, я ненавижу фашизм еще больше, во всех его формах, — я жажду его уничтожения — вместе с уничтожением его советской редакции...»). Но дневник В. Берхман не менее значим. Речь в нем идет о Голгофе совести, которую прошел каждый выживший и каждый погибший ленинградец. Это было самым страшным и самым главным уроком блокады. Надеюсь, «Комитет 8 сентября» сможет с помощью горожан донести до властей города эту важную мысль. И тогда Дни Блокадной памяти обретут правильный смысл и форму.
«Приневоливать волю к добру»
Из блокадного дневника Веры Берхман
Июнь 1942
Экзамен голода я провалила, как проваливают ученики какой-либо предмет, если к нему не подготовиться. Я никак не ответила… Таких укоров много теперь. Не перечесть. А вот что важно отметить: то, что все эти, почти все, которые умерли, они до самой смерти, до последнего вздоха поднимали и подняли знамя духа над плотью…
Август 1942
…Мучит меня то, что я все съедаю. Не спрятать, не разделить, не воздержаться. Но все же — не меньше ли я теперь животное? Много плачу, и как только заплакала, так плачу ежедневно. Умом я начала охватывать ужасы, сердцем — сострадать, где только можно. Начала с Божией помощью приневоливать волю к добру…
Октябрь 1942
…Не ощущаю я в себе ни героизма Ленинграда, ничего такого, о чем пишут. Какая я героиня? Потому что не эвакуировалась и только? Потому ли, что не похоронила никого как следует в могилах? Быть пушечным мясом, работать из-за куска хлеба в осажденном городе и ворчать подчас? Велико ли геройство? Никак не могу кадить себе фимиамы как своему, так и подобному мне героизму. Ну что прикажешь делать, раз мы тут? Работаю и живу, молясь Христу, как и прежде. Но сейчас сознательнее подходишь к этому Великому Имени, содрогаясь от себя самой…
Февраль 1943
...Зимой 1942 г., еще до смерти Тани, я выносила ведро на помойку. И еще одна пришла с ведром. Кто она была? Какая-то квартирантка, не знаю, и она, не помню уж на какие мои слова или просто так, сказала: «Мы не люди теперь, мы не понимаем, кого мы теряем, кого мы хороним и как хороним, а вот, когда проснемся, горе с нами будет, как тяжело будет наше пробуждение, как мы ужасно будем плакать об утерянных днях, о наших преступлениях и об этих людях...»
Август 1943
В январе 1942 г. больная Ксеня попросила меня утром… вызвать врача к ней и к квартирным умирающим. Я была единственная на ногах…
Вижу — сугроб в предрассветной тьме… и наступила ногой на что-то, что хрустнуло… Разглядев, я увидела, что моя нога наступила на грудную клетку замерзшего и лежавшего здесь, очевидно, очень давно, подростка или маленького ростом… Это так хрустнули его косточки... Их лежало подряд двое с оскаленными синими лицами, их уже давно раздели донага, и они походили на ощипанных кур по синеве рук, по перепончатым жилам, синие веки до половины закрывали тусклые глаза. С этих ли пор я поняла смерть и что она значит? Ее бесславие? Ее «неимение вида»? …Когда это случилось? Но факт тот, что благодаря годам 1941–1942 я проснулась для живой веры, и живой любви, и осознания Жизни Бессмертной, Вечной, Непреходящей.
Ноябрь 1943
Почему же я еще жива?
Я потому жива, что желаю сознательно и до конца нести Крестное Древо. До смерти! До Голгофы! А у каждого из нас она своя, как свой и крест… Если слезы и льются, они ведь не только из глаз — они от всей души, это слезы осознания и принятия Креста Господня...