Виталий Куренной (профессор, руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ): Кажется, что смерть — это то, чего нет в поле нашей модерновой, то есть преимущественно городской, жизни. Современная культура, если мы посмотрим на ее иконографику, — вечно молодая, успешная, креативная. Тема смерти если и всплывает, то каким-то очень плохим образом, как в известной публикации «Новой газеты». Наш опыт взаимодействия со смертью — крайне опосредованный. Как часто мы с вами сталкиваемся с фактом смерти, с мертвым телом, которое еще и несколько дней должно находиться в доме, если бы мы с вами жили в традиционном обществе? Такого рода эпизоды в нашей жизни случаются, но этот опыт несоизмеримо мал по сравнению с реальным объемом смерти, который нас окружает.
Сегодня мы имеем большую индустрию, которая нас от всего этого просто освобождает. Это сотрудники морга, врачи, сотрудники ритуальных служб и похоронных контор.
Но тут я сформулирую и обратный тезис: только в современном обществе, то есть в городской культуре, и происходит подлинный расцвет культуры смерти.
Современная городская цивилизация расковывает культуру смерти среди тех, кто еще является живым. И, соответственно, культуру памяти и заботы об умерших. Ни одна другая цивилизация не знает столь многообразных культурных форм, связанных с осмыслением события смерти, многообразием связанных с ней процедур, включая многообразие похорон и типов захоронений, а также со столь разнообразной и длительной исторической памятью об умерших.
В этом контексте любопытно оценить наш собственный российский контекст. Если взглянуть, в частности, в исторической и кросс-культурной перспективе на кладбищенскую культуру, на практики захоронений и формы погребения, то можно даже сказать, что либерализация способов захоронения и способов почитания памяти об умерших в монументальной форме кладбищенской могилы нигде и никогда не достигала таких высот, как в современной России. Даже по отношению ко многим другим странам. Наши современники не испытывают никаких проблем с тем, чтобы осуществлять все свои многочисленные фантазии, связанные с памятью об ушедших. К этому следует добавить еще и дифференциацию форм поминовения умерших, ускорившуюся благодаря новым медиа: мы сегодня наблюдаем взрыв публичного поминовения. Когда, например, твоя лента в Facebook начинает пестреть постами, которые рассказывают об умерших родственниках.
Культура поминовения умерших — она не увядает. Из состояния очень определенного, ограниченного ритуала она переходит в совершенно новое качество, я бы сказал, она расцветает, причем в городе — более бурно, чем где бы то ни было еще.
С точки зрения современной постметафизической и секуляризованной философии смерть утратила всякий смысл, всякую траснцендирующую нашу реальную жизнь перспективу, это так. Но это не привело к вытеснению смерти из нашей культуры. Напротив, мы имеем дело с бумом, с расцветом культуры, связанной со смертью.
Сергей Мохов (издатель и редактор журнала «Археология русской смерти»): Говоря о смерти, Виталий акцентировал свое внимание на памяти и похоронах, считая, что там можно выявить признаки либерализации. На самом деле, мне кажется, это не так, по той простой причине, что в развитом модерновом обществе уже давно поняли, что совершенно неважно, как лежат руки у трупа, как их нужно складывать, чтобы «включить его в новую общность», выражаясь антропологическим языком, а важно для него то, как именно умирает человек. То есть качество смерти.
Поэтому современные западные антропологи практически не пишут ничего о похоронах, о кладбищах и так далее. В основном они занимаются палиативной медициной, они занимаются умиранием, занимаются темой переживания смерти, человеческого горя.
Важно не то, как помнить о человеке, который умер, а то, как человек умирает, качество его умирания.
Мне кажется, Россия находится в некоем переходном этапе — от традиционной культуры, с ее заботой о похоронах и загробном мире, к развитому модерновому обществу, где акцент ставится на умирании. Мы застряли где-то между.
Также кажется необычайно важным говорить о том, что все вещи, связанные с продлением жизни, развиваются сегодня настолько быстро, что представить наше общество, к которому, я надеюсь, очень многие из вас будут принадлежать через 50 лет, и те технологии, которые будут в нем существовать, очень тяжело. Наше общество кардинально меняется. Люди, может быть, и не получат доступ к определенному физическому бессмертию, но получат доступ к качественно иному продолжению жизни — сто, двести и больше лет. Западные антропологи как раз этому сейчас уделяют внимание, как меняется у людей это отношение к телесности, как мы можем продлить свою жизнь, включая различные механизмы сохранения памяти о человеке. Эти границы активно меняются. И те темпы развития технологий, которые мы видим сейчас, они, конечно, заставляют об этом серьезно думать.
Михаил Алексеевский (руководитель Центра городской антропологии КБ «Стрелка»): Я тоже не согласен с тезисом Виталия, что сегодня происходит какой-то расцвет культуры смерти. Потому что в тех исследованиях, которые я проводил, условно говоря, в традиционном обществе, меня, как человека городской культуры, больше всего поразило то, насколько смерть органично вплетена в жизнь и насколько легко и просто воспринимают люди в том числе и собственную смерть. Взаимоотношения между живыми и умершими в культуре традиционного общества продолжают активно развиваться. Те материалы, которые мы собирали, показывали, что зачастую куда более важным для людей является апеллирование к этим вот мертвым, общение с ними, просьба их о помощи, нежели обращение к святым, к Богу. Поэтому я бы не стал так легковесно говорить об обрядах традиционной культуры.
Что же происходит в городской культуре и чем действительно смерть в городе отличается от смерти в традиционном обществе, в общине, где все друг друга хорошо знают? Один важный момент уже здесь был упомянут — это профессионализация всего, что связано со смертью. Стоит кому-то умереть, как тут же появляется огромное количество профессионалов, которые знают, могут, помогут. Более того, забирают тело и дальше с ним что-то делают. А тебе, в принципе, можно сесть в кресло и, ну не знаю, готовить деньги, грустить, но без тела.
В ситуации чужой смерти обычный человек, городской человек, чувствует большую растерянность.
Если в традиционной культуре все эти алгоритмы, модели, как себя нужно вести, когда умер близкий человек, существуют, четко расписаны социальные ритуальные роли, то здесь действительно одно из самых важных чувств, которое возникает у человека, когда он сталкивается со смертью, — это чувство растерянности.
Тут я могу привести такой трагикомический пример из собственной жизни. Так получилось, что один наш коллега трагически погиб. Банка с его прахом досталась нам, и с этой банкой нужно было что-то сделать. Кто-то из нас вспомнил, что погибший вроде бы был не против того, чтобы его прах развеяли по ветру. Идея очень красивая. Но мы долго не могли решиться. Все это время банка с прахом стояла на кафедре в тумбочке, где-то рядом с чашками для чая. Потом в какой-то момент, может, через полгода после всего этого дела, мы решили, что развеять прах все-таки нужно. И тут, конечно, все вспомнили сцену из фильма «Большой Лебовски». Все боялись, как бы не вышло так. Долго думали, где развеять…
Ну вот где, где в Москве развеивать прах?
Решили, что, наверное, нужно в парке. Подумав, поняли, что нужен большой парк, что в Парке Горького не очень хорошо, а Коломенское вроде бы более или менее ничего.
Хорошо, все собрались большой толпой, дружно с банкой праха приехали в Коломенское. Что дальше? Высокого косогора, на котором стоят герои «Большого Лебовски», там нет. Просто высыпать на газончик — тоже как-то нехорошо. Ветра, чтобы он куда-то красиво дул, нет. Решили, что, наверное, нужно в воду. В принципе, это, наверное, красиво. Подошли к кромке реки, там плавали какие-то окурки. Нет, решили, что тоже не подойдет, нужно какую-то проточную воду. Нашли какой-то ручей.
Представьте: уже стемнело, огромная толпа бродит по парку с банкой праха, никто ничего не видит, не понимает, нужно ли делать фото или это будет оскорблением чувств покойного, и так далее. Эта история на самом деле показательна, и похожие чувства неловкости и непонимания, что нужно делать, они, в общем, возникают, кажется, очень часто и у всех.
То, что тело мертвое забирают из дома, увозят в морг, нам, в принципе, от этого легче, что оно не с нами, что оно где-то там. А вот в те 25 минут или 30, когда происходит прощание, мы можем сказать что-то растерянное, как-то обнимем, поцелуем. Но тоже, скорее всего, довольно неловко и не очень правильно.
И вот эти вот фрустрации, которые, безусловно, испытывают очень многие горожане от соприкосновения с настоящей смертью, они в значительной степени, как мне кажется, компенсируются повышенной активностью, связанной с медийной смертью. Здесь и культ самоубившейся девочки Рины, которой посвящена статья в «Новой газете». Многие, может быть, помнят культовую славу документального сериала «Лики смерти».
Это все очень будоражит нас, но это довольно далеко на самом деле от того, что есть смерть.
Виталий говорил о расцвете темы памяти о смерти, да, это очень важно. Может быть, этот культ памяти — виртуальные кладбища, аватарки со скорбящими, с черными ленточками, свечками и так далее — и расцветает. Но он заменяет общение и постоянное взаимодействие с умершими, которое есть в традиционной культуре и которое действительно очень важно.
Виталий Куренной: Исчезновение метафизической, загробной перспективы у смерти, которая для традиционной культуры является чем-то само собой разумеющимся (и, кстати, является основанием для того, что люди в ней разговаривают с мертвыми как с живыми), приводит к тому, что нам не остается ничего другого, кроме как предельно концентрироваться на вот этих остатках жизни. И думать о качественном умирании, качественном старении, о всех тех вещах, о которых говорил Сергей. То есть весь смысл смерти сосредоточен в остатках жизни: он здесь.
Это означает, что все, что мы можем сделать в связи со смертью, так это думать и заботиться только о той части реальности, когда человек еще жив.
Это первый момент. Второй момент. Мой тезис, который по-разному оспорили, попытались оспорить (я не думаю, что его можно всерьез оспаривать), о том, что мы имеем дело с расцветом и либерализацией сохранения памяти об умерших. Возможно, уместно поспорить о терминах, но в любом случае речь идет о плюрализации этой культуры. Ведь только модерновая культура создает условие, при котором бремя памяти об умершем ложится на живых людей.
В традиционных обществах бремя заботы и памяти об умерших возлагалось на Бога, на какую-то трансцендентную нам инстанцию, а сейчас оно возложено на нас. Исчезновение этой онтологической загробной перспективы означает, что теперь только мы с вами в той мере, в какой мы не являемся религиозными людьми, нагружены этим бременем.
Тот случай про банку, который был рассказан, очень важен. Что такое современный город, городская культура? Это в том числе утрата традиций и ритуалов. В российском обществе, мне кажется, это доведено до патологии, потому что в советское время эти ритуалы целенаправленно пытались подменить какими-то другими или же просто уничтожали. Если вдуматься, то наша ритуальная культура — она насквозь комична.Там, где общество более спокойно переживает процесс модернизации, все-таки таких эксцессов, которые мы наблюдаем на наших городских кладбищах, нет. На традиционных сельских кладбищах никто не выпендривается.
Наконец, еще об одной важной тенденции. Современная городская жизнь становится все более мобильной. И поэтому сегодня люди, которые умирают, стремятся снять бремя памяти о себе — умерших — с тех, кто продолжает жить. Расширяется целый тренд анонимного захоронения, который повсеместно присутствует в Европе. Это означает, что вы никого не обременяете вот этой вот банкой со своим прахом, с которой еще что-то надо делать, а потом еще регулярно ходить на то место, где вы это сделали, и устраивать поминки. Анонимное захоронение — практика, которая снимает с живых обязанность быть привязанным к известному месту сохранения памяти об умершем. В современном мобильном обществе, где человек лишен возможности спокойно и регулярно посещать могилку, мертвые стремятся снять такую форму бремени памяти с живых.
Залина Маршенкулова (основатель портала Breaking Mad): Хотелось бы добавить веселую нотку в нашу печальную дискуссию. Я создатель проекта, который, в частности, собирает истории об интересных нелепых смертях. Мы называем его «Журнал для тех, кто еще не умер и не сел».
Хочу заметить, что обычно человек умирает, совершенно не ожидая этого.
У нас чаще всего встречаются истории о том, как человек поехал сажать картошку и сгорел или человек пытался собрать киндер-сюрприз и умер.
Есть очень интересный момент, который, я думаю, требует особого изучения, как люди чаще всего умирают. Самый частый способ в России, я даже посчитала, — в совершенно разных городах люди находят непонятные предметы, притаскивают их домой, поджигают их, и предметы взрываются. Мне уже кажется, что это национальная идея, прямо даже основа духовности для российского человека. Люди идут до конца в своих исследованиях, не знаю, что они пытаются обнаружить там, но почему-то они в изучении этих предметов идут до конца.
Я считаю, что в наши дни к смерти, как и к жизни, нельзя относиться слишком серьезно, нельзя жить в страхе. Поэтому один из слоганов нашего проекта — «Пока смерть не насмешит нас».
Сергей Мохов: По поводу наших кладбищ у меня вопрос к срокам их жизни. Я могу сказать, что 90% кладбищ Центральной России во Вторую мировую войну было уничтожено. И все кладбища, которые мы видим сейчас, — это кладбища нового времени. Связано это с огромным количеством причин, в том числе с советскими различными влияниями — миграциями, переселением, урбанизацией, отрывом от семьи и так далее. То есть все, что мы видим, — это новые кладбища.
Я уверен, что, если Россия все-таки будет двигаться в сторону более модернового общества, эти кладбища будут существовать не так долго.
Потому что, как я говорил до этого, акцент сегодня делается не на памяти как таковой, то есть не на зацикленности на этом общении с мертвыми, акцент на более, скажем так, жизненных вещах.
Я могу порекомендовать посмотреть документальный фильм, называется «Кофе, кекс и крематорий». Он вышел пять лет назад. Это немецко-голландский фильм о том, как группа пенсионеров едет в экскурсионный тур в крематорий подписывать договор о смерти. Им там рассказывают, какие возможности есть. Показывают, например, ожерелье, которое можно сделать из вашего праха. Бабушка рассказывает, как замечательно, вот у внучки будет красивое ожерелье, она будет его носить. Недавно читал статью, которая описывает, как на спортивных стадионах строятся отдельные этажи и помещения для болельщиков, которые выкупают там урны и потом хоронят в них своих родственников. Целые семьи закупают для себя места, им там урны отделывают специально в клубных эмблемах. Например, такое есть у мадридского «Атлетико». Это одна из первых команд, которая эту практику применяет. Есть японская практика погребения тела в корневище дерева. То есть создается не кладбище с привычными памятниками, а парк памяти, где растут деревья, каждое из которых в буквальном смысле питается телом твоего предка.
Виталий Куренной: Это подтверждает тезис о том, что формы памяти множатся, что они становятся все более разнообразными. Что касается самого присутствия мертвых в городах: кладбища стали покидать города — по соображениям санитарии и их увеличивающихся размеров — еще в эпоху Просвещения. Да, формально некоторые сохранились, но они музифицированы. Собственно говоря, почему в Москве такой жуткий спрос на кладбища типа Новодевичьего или Ваганьковского?
Память о мертвом стремятся оставить на том кладбище, которое будет сохраняться не в силу усилий родственников, в силу памяти живых, а в силу того, что оно превращается в музей, становится частью культурной памяти общества в целом.
Кладбище, расположенное в городе, сегодня существует там постольку, поскольку становится историческим памятником существовавшей в прошлом культуры памяти об умерших.
Следующая дискуссия пройдет 15 июня и будет посвящена теме «Секса в городе».