I
Судили женщину одну.
Подсудимая: О судьи, я его любила!
Обвинитель: На потертом матраце, на грязном коврике для йоги? Это — любовь?
Истец: Вы хладнокровно использовали моего брата!
Бывший супруг подсудимой: Патологическая, самовлюбленная лгунья, разрушившая наши жизни! Она просто хотела быть Энн Салливан!
Судья: Она вела себя как хищник, преследующий свою жертву! Она слишком умна, чтобы не понимать, что она делала!
Подсудимая: О, судьи, я его любила!
Дело Анны Стабблфилд выглядит антиутопией в молодом жанре «либерпанк» (описание будущего, где торжествуют политкорректность, толерантность и мультикультурализм). Профессор философии Рутгерского университета в Ньюарке, элегантная белая леди 46 лет, мать двоих детей и совсем недавно — жена черного мужа-музыканта, специалист по расовой этике (sic!) и яростный борец против аблеизма (дискриминация инвалидов) была обвинена в изнасиловании 35-летнего инвалида-афроамериканца Дмана Джонсона (ДЦП, умственная отсталость, уровень развития 18-месячного ребенка).
Изнасилование выразилось в двух актах орального секса в ее университетском кабинете, о чем сама Стабблфилд сообщила опекунам возлюбленного — его матери и брату, своему бывшему студенту.
Тогда же она рассказала, что она и Дман fall in love, намерены пожениться, и она хотела бы взять его под опеку. «Что? — спросило потрясенное семейство. — Он тебе кто — морская свинка?» Держись подальше от нашего сына, сказали они ей тогда, но она продолжала звонить и писать. Семья обратилась в университет, а тот уже сообщил в полицию. Через четыре года Анна вместо свадебного флердоранжа надела трикотажную тюремную робу ярко-розового, почти кислотного цвета, сразу превратившись из холеной победительной стервы в растерянную очкастую библиотекаршу. Если в начале процесса пресса Нью-Джерси обсуждала ее блузки, костюмы и каблуки, то ближе к финалу — ее отчаянный вскрик после вынесения вердикта присяжными: «Кто позаботится о моем ребенке?»
Вместо запрошенных обвинением сорока лет заключения (по двадцать за каждый эпизод «сексуального нападения») суд приговорил ее к двенадцати годам. История не завершена: иск от семьи Джонсонов о возмещении морального ущерба в размере $1млн еще будет рассматриваться.
Поклонники Анны Стабблфилд уверены: она пострадала за любовь.
Многие люди с ограниченными возможностями, а также борцы с аблеизмом, активисты благотворительных и общественных организаций горячо поддерживают Анну, ее подвиг, ее самоотверженность.
Противники — их гораздо больше – уверены, что она ответила за патологическую ложь, манипулятивность, тщеславие, похоть и за Бог весть какие еще пороки, но главное — за изнасилование беспомощного инвалида. «Он не мог сказать «нет», значит, это изнасилование». «Отчего же, — возражает Анна, — он мог постучать ногой в пол. Мы договорились, если ему не понравится, он постучит».
В одном из лучших американских романов прошлого века, «Мир глазами Гарпа» Джона Ирвинга, есть такой эпизод: юная медсестра военного госпиталя Дженни Филдз решает завести ребенка и вступает, скажем сдержанно, в близость с пациентом, сержантом ВВС, умирающим от ранения в голову и по реакциям своим все больше напоминающим двухлетнего малыша. Вступает прагматически, без малейшего сердечного трепета.
Сержант — идеальный донор: он совсем не понимает, что делает, и умирает через несколько дней. Умирает, как она уверена, счастливым. Через двадцать лет она напишет об этом книгу и станет иконой феминизма. «А что весь остальной мир считает это аморальным, по-моему, говорит лишь о том, что весь остальной мир не уважает права личности», — напишет она про свое отважное материнство.
Сегодня Дженни Филдз, несомненно, огребла бы немалый срок. Потому что среди «прав личности» есть одно особенное право — не принимать благодеяния, сексуальные в том числе.
II
Анна Стабблфилд была, можно сказать, династическим правозащитником: с инвалидами работала ее мать Руфь, которая была одним из адептов нового чуда — метода «облегченной коммуникации» (facilitated communication, далее — FC), который будто бы давал возможность неговорящим и малоподвижным заговорить с помощью особенного, «поддержанного» письма. Перед пациентом — экран с буквами или картинками, и ассистент, поддерживая его руку, помогает ему выбрать знак и составить сообщение. Так может сообщаться с миром тяжелый аутист, человек, скованный церебральным параличом, или человек, признанный умственно отсталым.
Они заговорили. Мир какое-то время был счастливо потрясен первыми свидетельствами из бездны, потом задался резонным вопросом: они говорят или за них говорят?
Четвертьвековая история «облегченной коммуникации» (или «поддерживаемой печати») — это история борьбы между отчаянием и надеждой на чудо. «Распространившись как лесной пожар» после первых экспериментов в Австралии, FC стала захватывать все больше сторонников в США и Канаде, возникли целые институты и профессиональные сообщества. Официальная психиатрия делала много заявлений об антинаучности метода, критики сравнивали его со столоверчением, многочисленные проверки показывали, что никакая информация, не известная фасилитатору, не выходила на мониторы, — пусть, мы все знаем про этих ретроградов. Похоже, FC была действительно эффективна — но в тех немногих случаях, когда у обездвиженного пациента сохранялся какой-никакой интеллект. Эти удачи вдохновляли сторонников метода, как, впрочем, и нападки официальной медицины.
Заговорившее поколение сообщило о себе много интересного. Уже в 1992 году в Нью-Йорке были отклонены два иска: девушка-аутист сообщила об изнасиловании отцом и дедом. Это не могло быть правдой — оба ее деда были давным-давно мертвы, но фасилитатор-то об этом не знал. О другом случае сообщила девочка с синдромом Дауна — вполне говорящая, она зачем-то воспользовалась помощью посредника, чтобы сообщить о насилии. Казалось, этого было достаточно, чтобы «облегченным коммуникаторам» перестали доверять, по крайней мере, в вопросе о сексуальных домогательствах, — однако это не помешало последовать новой череде обвинений. Были и попытки суицида среди несправедливо оболганных родителей.
Легко понять: вкладываешься в больного ребенка на последнем пределе сил и возможностей, хватаешься за всякий проблеск чуда, падаешь ниц перед каждым целителем, самолично приводишь в дом фасилитатора, отмахиваясь от толпы скептиков, а потом вся страна узнает от него, просветленного, что ты все эти годы совращал свою несчастную деточку.
В 2007 году под раздачу попала благопристойная семья Вудроу из Мичигана: 15-летняя девочка-аутист заявила через своего фасилитатора, что и отец, и даже мать подвергали ее сексуальному насилию. И несмотря на весь скепсис в отношении FC, на все прецеденты лжедонесений, несмотря на результаты медицинской экспертизы, отрицавшей какое-либо насилие, — отсидел папаша в тюрьме 80 дней. Впоследствии штат выплатил ему около $3 млн, тем и утешились.
Впрочем, не сексом единым. Пышным разоблачением завершилась бельгийская сенсация, известная как «феномен умной Линды». 46-летний пациент, 23 года после ДТП проживший в вегетативном состоянии, начал интенсивно общаться с «речевым терапевтом» Линдой Ваутерс — через, разумеется, компьютер. Пациент подробно «рассказывал», как жил все эти годы, запертый в своем теле, все понимая и чувствуя, как страдал от немоты, шутил, острил, обещал даже написать книгу.
Вообще-то он не мог даже зафиксировать взгляд на экране, но это никого не смущало, как и то, что Линда печатала с большой скоростью.
Эффективность методики признал наблюдавший пациента авторитетный ученый-невролог, один из лучших специалистов по коме, явно не нуждавшийся в дутых сенсациях. Он же через несколько месяцев сообщил, что исследования не подтвердили, да и Линда вскоре признала, что все сообщения писала она сама.
Об уголовном преследовании фасилитаторов за ложные показания пока не слышно. Как правило, они совсем не холодные манипуляторы, это люди, которых часто называют True Believers — истинно верующие, альтруисты и энтузиасты. Основная проблема этих миссионеров — полная идентификация себя с пациентом, осознание себя его голосом в миру, искренняя вера в тонкую, глубокую, неповторимую связь, верифицировать которую невозможно, поэтому им можно только верить — точно так же, как сами они верят в свое волшебное ремесло.
И сирена тревоги срабатывала не там, где совершался тяжелый обман, он же самообман, — а там, где заявляла о себе телесная сфера. Тонкая связь может сплести не только души.
Несколько лет назад австралийская фасилитаторша — 51-летняя Мартина Швейгер рассказала своему начальнику, что ее 21-летний клиент (аутист, не говорящий и не ходящий) посредством FC признался ей в любви и она ответила ему взаимностью. И отважно разделась перед ним, и что-то потрогала, где трогать вообще-то не положено, — дальше, впрочем, дело не пошло, поэтому Мартина получила полтора года условного заключения.
Анна Стабблфилд пошла дальше других.
Прежде чем возлечь с возлюбленным в своем кабинете, она исполнила номер «открытие личности». Она обнаружила, что Дман, не сказавший за всю свою тридцатилетнюю жизнь ни слова, не проявляющий интереса ни к чему, кроме мультиков, — что он обладает незаурядным интеллектом и широким кругом интересов. Она возила его на две академические конференции, где зачитывала его доклад о проблемах неговорящих инвалидов — маленький, но вполне себе научно оформленный. Объясняя свое намерение выйти за него замуж, она говорила, что никогда не стала бы жить с человеком, с которым нельзя обсуждать прочитанные книги. И наконец, уже из тюрьмы она писала, что по-прежнему считает Дмана очень умным человеком и что чувствует с ним «интеллектуальное равенство».
Кажется, это особенно взъярило суд. Ври, да не заговаривайся! Дман на суде не свидетельствовал: суд отказался рассматривать «облегченную коммуникацию» как возможный язык показаний. Мать просто привела его и показала публике «как экспонат». Он молчал. И похоже, он плохо понимал происходящее.
III
Это история о том, как от облагодетельствованной стороны вдруг прилетает увесистая обраточка — за несанкционированное добро.
Общество, которое должно восхититься и прослезиться, вдруг щерится и пускает из пасти драконово пламя, и огненные языки его — те самые ценности, за которые человек истово бился долгие годы.
Открыто тяготившаяся «бременем белого человека», утверждавшая, «пока белая раса господствует в мире, мир не улучшится», Анна Стабблфилд была казуистически уличена братом Дмана в расистских настроениях («она считает, что мы, черные, не способны обеспечить Дману хорошую жизнь»). Два года волонтерившая в доме Джонсонов, проявившая высокий, без дураков, жертвенный альтруизм, она была обвинена в сексуальном хищничестве («сложности с мужем, голодная баба!») и корысти («юзала мальчика для карьерного продвижения»).
Один из аргументов обвинения звучал так: если бы фасилитатор был мужчиной, а инвалид — девушкой, вы бы спорили, было изнасилование или нет?
Ах, с девочками все по-другому — а почему, собственно, разве вы против гендерного равенства?
Красивые братья Джонсон — выходцы из той социальной страты, которая вызывала горячее сочувствие профессора Стабблфилд: дети черной матери-одиночки, жители бедного района, «уязвимейшие из уязвимых», — но вот Уэсли выучился на философском факультете, получил PhD и обрушился на учительницу в ее же риторической манере, так же ловко тасуя колоду карт с правами и свободами: «Вы пришли в нашу богобоязненную, с южными корнями, семью с тем, чтобы вытеснить нашу жизнь другой версией жизни, которая казалась вам лучшей», забыв, правда, упомянуть, что он же сам ее и позвал в свои богобоязненные просторы, а его мать с удовольствием сопровождала Дмана и Анну на научные конференции.
Кажется, будто посреди торжествующей политкорректности прозвучало громкое государственное «Довольно!» и опомнившийся социум сказал: дамы, уймитесь!
Дайте бедному Дману Джонсону жить его жизнью: смотреть в потолок, грызть банан со шкуркой, лежа на полу, радоваться мультикам, — как бы мало ни отпустила ему природа, он может прожить хорошую жизнь в любящей его семье. Не вешайте на него свои папуасские бусы — исследователя-докладчика, героя-любовника, супруга и интеллектуального собеседника. Не глумитесь, не врите про интеллектуальное равенство, потому что
толерантность не в том, чтобы вытаскивать из человека фиктивные сущности, а в том, чтобы уважать человека таким, какой он есть.
Но нет, ничего подобного социум не сказал. Анну Стабблфилд осудили не за то, что она нагло декларировала интеллектуальное равенство, и не за то, что она кормила отчаявшихся ложными надеждами. А за деяние, в общем-то, не нанесшее никому вреда, независимо от того, было ли оно милостью, сексуальным экспериментом или исследовательским любопытствованием.
Чем интересно это дело для нас? Несомненно, нам тоже предстоит пройти через путь самообольщений, яркие энтузиастические практики, экстравагантные методики — возможно, нам просто насущно необходимо пройти и через это тоже, потому что без ошибок не будет понимания верного пути, особенно в наших нерадостных экономических и социальных обстоятельствах.
Но есть и особый соблазн — отказаться признавать определенные вопросы в принципе неразрешаемыми.
Ведь у нас и с базовыми, жизнеобеспечивающими правами инвалида совсем неважно — тем интереснее отстаивать права, скажем так, факультативные.
Впереди, похоже, большие дискуссии: можно ли вступать в сексуальную связь с человеком, который не способен — ни словом, ни жестом, ни движением брови — выразить согласие либо протест? Стивен Хокинг может содержательно моргнуть, а Дман Джонсон, увы, нет — но говорить о сохранности интеллекта как о главном условии для реализации «права» тоже дискриминация, не правда ли? Но у него есть потребность, говорят нам. Да, но у него может быть много потребностей, но, если невозможно установить даже авторство FC-сообщений, можно ли понять, чья это потребность — его или ваша? А если его, то всякую ли потребность нужно удовлетворять?
А случись опекаемой стороне быть стороной не только принимающей, но и атакующей, — какими прекрасными тезисами отделаетесь вы от обвинений в том, что «препятствуете его потребности»?
Здесь начинается такая правовая и этическая топь, что хочется немедленно выйти на сушу простых запретов и кондовых табу — маршрут тоже порочный, но, по крайней мере, не разрушительный. Потому что несколько минут удовольствия «обездоленного из обездоленных» явно не стоят ни сломанных жизней, ни тюрьмы, ни сумы, к которой, похоже, приближается семья Анны (ее бывший муж пишет, что из-за скандала уже потерял работу, от него отвернулись знакомые).
Есть вопросы, на которые нет правового ответа, и для начала нужно решить, так ли он нужен нам, этот ответ.
Мы еще встретимся с Анной Стабблфилд, во всяком случае, в сияющих долинах масскульта: на небывалую мелодраму уже слетаются, толкаясь, все музы. Как пишет журналист The New York Times Даниэль Энгбер, собственно и сделавший эту историю знаменитой, документалисты начали снимать фильм про казус Стабблфилд в контексте «лав стори», а некий композитор сообщил ему, что хочет положить судебные записи в основу либретто для будущей оперы. Как ирвинговская Дженни Филдз стала иконой феминизма, так и Анна Стабблфилд вполне может быть назначена иконой гуманитарного активизма — с планшетом в руках, с огнем в очах, с ковриком для йоги, в котором ее фанаты увидят душистое брачное ложе, а их оппоненты — кошмарную антисанитарию.
Но понравилось ли на нем Дману Джонсону? Мы, боюсь, не скоро сможем узнать.