Все-таки новые люди народились. Кто бы что ни говорил, какие бы ни приводил цифры и факты, а они пробились и зацвели. Их все больше — увлеченных, творчески мыслящих подростков, талантливой молодежи. Я вижу их по окружению старшей дочери, я слышу их в обрывках фраз, доносящихся со скамейки во дворе. Мы тоже когда-то сидели так, но нам и в голову не пришло бы разглагольствовать о влиянии идей Шопенгауэра на творчество группы «Аборт мозга» или о вкладе Вернадского в современную информатику… Мы сидели, покуривали, сплетничали про учителей. А музыку просто слушали.
Такие, которые про Вернадского, среди нас тоже были. Но очень мало. Их называли ботанами. И узнавали по взгляду в пол.
Сегодняшние умные смотрят в мир открыто, и он им тоже как будто распахнут навстречу. И как будто никакого конфликта, одна сплошная гармония.
Я иногда осторожно прощупываю почву у старшей дочери: как оно там у них в школе — в этом экспериментальном зверинце — с ролями в коллективе, с иерархией, не обижает ли, короче, всякое хулиганье. А дочь непонимающе хлопает ресницами и, отхлопав, продолжает упоенно тараторить, что вот в Гайане при добыче золота используют ртуть и бороздят берега Амазонки экскаватором, так что погибает все живое… И глаза горят так, что чувствую, вот сейчас прямо готова куда-то туда в Южную Америку лететь, бежать и лечить легкие нашей планеты… А порой обескураживает вообще. Раз пришла и рассказывает, что у них были выборы! Выбирали старосту класса и не могли выбрать — старостой хотели быть все. В мое время тоже хотели все… только не быть…
Я думала, это какая-то моя личная травма. Думала, это потому, что сама я взрослела в девяностые и в провинции. Но и муж замечает этот феномен, а он и родился на 12 лет раньше, и с местом ему повезло — все же коренной петербуржец. Соглашается, что и правда таких умниц и умников стало больше. То есть их, конечно, мало, но как будто все равно больше, чем в восьмидесятые и девяностые, когда браться за ум хорошим тоном считалось в лучшем случае после 25 (и потому многие уже не успевали).
Сегодняшние умники и умницы отличаются тем, что они совершенно по случаю своей «хорошести» не закомплексованы. Они не белые вороны.
А ведь родители у них, к слову, отнюдь не сплошь интеллигенты или какие-нибудь представители больших возможностей. Разные родители. Вырастают такие цветы и в обычных средних семьях. Вот придешь на собрание в школу, посмотришь — такие, знаете, «простые русские люди», телезрители программы «Пусть говорят». Больше того, у многих моих бывших одноклассников, оставшихся в далекой Перми, прошедших в юности через огонь и воду (которой разбавляли спирт) и которых в этой самой юности практически списали со счетов, тоже родились такие странные дети, которым интересно учиться, которые сами просятся на бальные танцы или кларнет.
И знаете, чего я больше всего боюсь? Да что это вот все закончится. Возьмет и полетит к чертям.
И повылазит опять на поверхность убогое гопничество. Причем так резво полезет, точно оно в своем праве. Через нормальных людей попрет, точно раковые метастазы через здоровую плоть. Попрет, все пожрет и задушит.
Кто-то скажет: маргиналов полно и сегодня, и население наше интеллектуально и культурно деградирует уже давно. Вот, мол, даже сериалы снимают про гопников, какие они смешные. Так в том и дело, что снимают, потому что это вдруг стало пародией, это стало как-то осознаваться.
Социальное дно, каким бы широким оно ни было, стало восприниматься отдельно.
Речь не про каких-то страшных нелюдей, которые выйдут из своих подвалов и начнут убивать и грабить, а про этот дух, эту затхлость времени и пространства. Ведь маргинализация — это именно процесс разрыва социальных связей, утраты человеком самоидентификации, самоосознания себя кем-то (ведь гопники не осознают себя гопниками). И я боюсь, что все так странно в последние годы проросшее, молодое, свежее, себя осознающее и себя чувствующее в этой грядущей беспросветности задохнется.
Знакомые говорят, что я сгущаю краски. Ведь пока все спокойно. Ну, кризис, ну, грустно, но ведь спокойно. Ну, где-то на окраине дети забили бомжа, где-то подростки изнасиловали одноклассницу и выложили видео в сеть, где-то кто-то озверевший от водки зарезал сожительницу вместе с ее грудным ребенком… так это, мол, единичные, крайние случаи из какой-то другой вселенной, а так, в общем, в целом…
Но я как раз про общее и целое. А вовсе не про потенциальный риск добропорядочного гражданина попасть под тяжелую руку наркомана, которому не хватает на дозу. Я о том, каким может стать фон нашего совместного целого, если крайних случаев станет больше хоть ненамного.
Это законы демографии. Мы вступаем в новую фазу. Как вкатываемся в новую яму низкой рождаемости, так можем вляпаться и в яму очередной социальной тотальной деградации. Но если первое, связанное с рождаемостью, это только про то, сколько нас будет, то второе про то, какими мы будем.
Обе эти ямы, по сути, предопределены. Ведь что такое начавшийся спад рождаемости? Это ведь не провал демографической политики, как хочется верить некоторым критикам режима. Точно так же как подъем рождаемости в нулевых не был достижением этой политики, как ни кричи об этом патриоты Кремля. Подъем нулевых — это отзвук беби-бумов пятидесятых и восьмидесятых. Маткапитал и «вставание с колен» как бы вообще ни при чем. Нынешний спад — эхо катастрофы 1941–1945 годов, уже отзывавшееся в семидесятых и девяностых. Да, последний раз ухнуло сильнее, чем предполагалось социологами, — рыночные реформы все же сработали усилителем.
С маргинализацией сложнее. Графиков нет. Только какие-то около нее цифры, что-то про уровень жизни, преступности, алкоголизации, образованности и общей культуры. И показатели довольно невнятны и противоречивы.
Зато есть принципы. Социолог и философ Александр Зиновьев говорил о законах социальной регенерации и социальной деградации. У него все сложно и иллюстрируется не десятилетиями, а веками. Но суть вот в чем. Если одна организация общества разрушается, но при этом сохраняется человеческий материал (так у автора) и основы его материальной культуры с минимальными условиями для выживания, то новая социальная организация оказывается близкой к разрушаемой, больше того, она воспроизводит отдельные черты более низкого эволюционного уровня. Сам автор приводил такой пример:
«Из обломков сарая не построишь небоскреб. Построишь лишь сарай, только хуже прежнего».
Мысль спорная. По сути, отрицающая развитие. А в реальности развитие есть. При всех негативных последствиях (конечно, маргинализация девяностых не прошла бесследно) что-то хорошее прорастает. Если система не разрушена полностью, она стремится к восстановлению и равновесию.
Не все, кто спивался, спились. Многие завязали. Не все, кто «отрабатывался на районе», сами превратились в отработанное сырье. Не все, кто играл с огнем, сгорели. Некоторые остановились, взяли себя в руки. Люди адаптировались, устроились на работу (которая появилась), завели семьи, родили детей (в том числе замечательных) — словом, цивилизовались.
В 2007-м за исследование российских деклассированных элементов взялись журналисты англоязычной газеты Exile. И высадились они для этого в Люберцах. Где ж еще? Но им не повезло. Они увидели город «довольно-таки приятный, в духе семейной идиллии». Исчезновение парней в кожанках и спортивных штанах они связали с тем, что «в 1980–1990-х годах внезапно и повсеместно стали доступны тяжелые наркотики и оружие». Грубо говоря, решили репортеры, что вид просто вымер от самоистребления. Но нет же. Гопосапиенсы эволюционировали. Они превратились в обычных людей. Я и сама наблюдала такие волшебные превращения.
Помните, это как в «Заводном апельсине»: весь конфликт исчерпался взрослением героя. А уж какой, казалось бы, подонок — и в тюрьму сажали его, и лечили, а он просто вырос.
Этот феномен одновременно и обнадеживающий, и страшный. Это и ода великая человеку, ведь выходит, что все гнусное в нем обратимо (пока не пройден какой-то предел). Но это и постоянное напоминание о том, к чему он, человек, может вернуться (ведь ничто не проходит бесследно).
Пока мы в равновесии.
Сложился в обществе такой приемлемый, в общем, баланс (если не говорить о политике, гражданском обществе, о всяких 86%). Баланс, при котором мир для нового поколения перестал быть враждебным. Баланс, при котором лучшая часть нового поколения больше не ощущает себя незащищенным от агрессивной серости, тупости и китча меньшинством. Быть может, у нас много пустых, инфантильных, но исполненных самомнения двадцатилетних, но они все же не варвары, которые душат все разумное, доброе. Талантливым ребятам они не помеха.
Но равновесие хрупкое, и слой цивилизации очень тонок. Очень. А группа риска, напротив, огромна. Это те 20 миллионов человек, живущих за чертой бедности. Это те 5 миллионов, которые не в состоянии выплатить свои кредиты. Это все те, кому сегодня грозит сокращение и в силу низкой квалификации длительная и тяжелая безработица. Это и те, кто выплыл из социального дна девяностых и еле-еле держатся на плаву, — новой волны они могут не перенести.
Главное — в группе риска молодежь. Специалисты утверждают, что наиболее других маргинализации подвержены молодые люди от 15 до 25 лет.
И это при любых экономиках, политических режимах и жизненных обстоятельствах. Просто в силу их юношеского максимализма и стремления быть какими-нибудь не такими. Однако нездоровые экономики, режимы и обстоятельства эти риски для неокрепших личностей усугубляют в разы. Сегодня все негативные факторы включены и работают на полную.
В общем, будущее уже написано. Только прочесть его в сегодняшних сумерках нелегко. Может, и правы оптимисты и там впереди вовсе не апокалипсис? А если и маячит грустная сказка, то вдруг она с открытым финалом? А может, и вовсе нам под силу еще изменить сценарий и изменить в итоге самих себя?