Несколько лет тому назад, в скучные годы покоя, телевизионщики решили сделать передачу о фриганах — радикальных вегетарианцах, культивирующих стиль добродетельного потребления и поэтому таскающих свои обеды из помойки.
Экзотические люди – в Нью-Йорке, по слухам, фриганов целая колония – утром они яппи, а в перерыве идут на ланч к задам соседней закусочной. Но телевизионщикам денег на Нью-Йорк не отсыпали, а велели найти московских оригиналов. Да пожалуйста.
Фриганом был назначен стажер Артемий, местом добродетельного потребления – задний двор «Жан-Жака», а я должна была рассказывать о сути движения. Сгустились сумерки, Артемий вздохнул и залез рукой в бак за пучком увядшего салата. С большим интересом за его судорогами наблюдала женщина в собачьей шубе, сидящая на ящиках и ждущая – как потом выяснилось, – когда из задней двери вынесут черствые багеты. Она, собственно, и была фриганом – только по жизненным обстоятельствам, а не по убеждениям. Когда вся эта композиция прояснилась, и дама успела категорически отказаться от съемок, и лжевегетарианец Артемий опять полез в бак за салатом, обиженная отказом тележурналистка (втележурналистка – это, если хотите, я не про нее, а про себя) мстительно сказала: «А не стыдно вам брать то, что выбросили?»
«Нет, — сказала дама в собачьей шубе. — Я ж советский еще человек. Для меня это слово не стыдное. Мы с подругами, помню, каждое утро созванивались и справлялись друг у друга, где товар выбросили, в какую очередь бежать!»
И в тот момент, как она сказала эти слова, воздух сгустился, телевизионщики завалились в иллюминированные недра «Жан-Жака», белой электрической молнией грянуло от троллейбусных проводов, и я провалилась в Москву моего отрочества, в самую середину зимней, сердитой очереди.
Потому что немалую долю своего отрочества я провела как раз в очередях самого советского толка – с 1980-го по 1985-й год. Своей тщательно культивируемой любовью к этому времяпрепровождению я повышала внутрисемейный статус, который у всякого подростка невысок, – и немало гордилась умением узнать раньше многих о готовящемся выбросе товара и навыком отстоять положенное время за добычей. Я была охотником, старателем, добытчиком. А скорость взаимооповещения? Вот о чем полезно вспомнить – о свирепой скорости слуха. Какой такой фейсбук, чего разбирать значение социальных сетей в деле организации волнений, когда слухи распространяются куда стремительней.
Бастилию и без твиттера взяли.
Скорость слуха — одна из общественных загадок. У Георгия Иванова в «Распаде атома» есть слова: «...уносятся в пустоту со страшной скоростью тьмы, за которой лениво, даже не пытаясь ее догнать, движется свет». Точно так же скорость звука уступает скорости молчания – вернее скорости распространения умалчиваемого. А слух – это и есть рассказ об умалчиваемом.
Об очередях сейчас говорят много – в сухом остатке осела мысль, что очереди выстраиваются от страха перед жизнью, и о желании быть ближе друг другу.
Возможно, очередь — наше будущее. Давайте вспомним о том, что она действительно такое.
Очередь – важная телесная и поведенческая практика, совершенно ненормальная, которая, став нормой, явилась одной из причин особой близости советского человека и системы — как всякая ежедневная абсурдная практика, общая тайна, общий заговор играющих в норму. Более того – она стала символом государства и во многом определила нашу жизнь – например, семейное устройство начала XXI века.
«Советские граждане проводили в очередях более 80 миллиардов часов, что приблизительно равняется рабочему времени 40–45 миллионов человек в год» (И. Земцов, «Энциклопедия советской жизни»).
Идеологически очередь – это метафора светлого будущего:
«Особый подвид представляли очереди за квартирами, машинами и мебелью и пр.; такие очереди длились месяцами и даже десятилетиями, ориентируя советского человека не на настоящее, а на будущее. Картина будущего рисуется предсказуемой и известной — будущее лучше, чем настоящее, все, что нужно, это умение ждать, сила терпения. Идеологический проект советского общества рисует историю как очередь к светлому будущему, и Советский Союз стоит в этой очереди первым» (Константин Богданов, «Советская очередь: социология и фольклор»).
Этика очереди, ее спонтанная иерархия многому (до сих пор крайне актуальному) учила вынужденного наблюдателя нравов. Как и школьный класс, она – грубая модель внутриобщественного устройства. Человек, «лезущий без очереди», понимался и принимался чаще, чем доброхот, который брался бороться за права всех «стоящих». Праведник, человек в шляпе, стихийный диссидент чаще всего бывал обвиняем в том, что «мешает работать продавцу».
Продавец – символ абсолютной власти, пока товар не кончился.
Именно в очередях произошло перевертывание мужских и женских ролей. Очередь – женская вотчина. У Лидии Гинзбург: «Особенно плохо переносят очередь мужчины, привыкшие к тому, что их время оценивается. (…) они твердо знают: очередь — это бабье дело». И вот при почти равном заработке советская женщина оказывается значительно более приспособленной к охотничьей роли поиска еды, терпения и ожидания при ее добывании. И что же мы видим?
Если Фаддей Булгарин в своих нравоучительных заметках под названием «Дамская гостиная или нежное общество взаимного сострадания» описывает в качестве общего места следующий взгляд на женскую природу: «Но – скажет мне кто-нибудь – по вашему определению женщины ничем не разнятся от детей. А это старая мысль, и гораздо прежде вас называли женщин взрослыми детьми», то проходит время, и в массиве советских нравоучительных очерков (а все эти отделы морали и права наследовали Булгарину, конечно) журналистка Татьяна Тэсс («Близко к сердцу, 1980) пишет точно с такой интонацией о детскости мужчины, не умеющего справится с бытом: «Мужчины как дети, каждая хозяйка это знает!» Для г-на Онищенко, оратора и мыслителя, суждение о том, что мужчина – ребенок, уже кажется той самой привычной и старой мыслью.
Ловушка захлопнулась. Уже давно не прекрасная эпоха на дворе, из-под дверей истории поддувает, а мужчина у нас ребенок.
И, наконец, очередь – это порядок (противовес толпе) и Справедливость, наглядная метафора равенства: и внутри каждой очереди поддерживался принцип справедливости, и наличие разных очередей – в которых обязаны стоять даже и избранные – поддерживало то же соображение. В советские избранные стояли в элитный распределитель, сейчас – за машинами: в России, между прочим, рынок элитных иномарок в 2015 году вырос вдвое, и были очереди.
Сейчас в обществе проговаривается идея добродетельной очереди.
Добродетельная очередь в советской массовой идеологии – это военная очередь за хлебом (в противовес стоянию за мещанскими шмотками), это очередь №1 – в Мавзолей, это очередь «за счастьем» — в ЗАГС, за комсомольской путевкой на целину и т.д. и, наконец, очередь за книгами и в музей.
Мы должны радоваться тому, что стояли в добродетельной культурной очереди. Но на самом деле, возможно, мы готовы уже забиться в любую очередь – не из страха, не для компании, а в качестве спасения от хаоса. Очередь – это покой; оазис «советскости», покой и доверие к будущему. Если достоишься.
Не так давно Левада-центр выдал данные об общественных настроениях: «уровень депрессивных настроений в стране за минувший год достиг максимума за все время проведения соцопросов центром».
И привычное: «На этом фоне все больше россиян стали ностальгировать по временам СССР и проникаться симпатией к советской политической системе. Доля таких респондентов заметно увеличилась с июля 2015 года по январь 2016-го».
Что усталый человек ищет в советском? Привычных врагов? Глупого праведника в шляпе и дядю Сэма?
Что бы он ни думал, что бы ни говорил сам себе, по большей части, верите ли, ищет справедливости и ту самую блуждающую условную Европу, которая поет в каждом из нас, как внутренняя канарейка. Образ уверенности и общественной чистоты.
Потому что есть некоторые сходства в приемах общественного воспитания, принятого в советском социуме и практикуемого в условном «западном мире». Основа воспитания – наличие гражданского идеала («советский человек так поступать не может!»), контроль друг за другом, за правильностью жизни, и самоуважение. А самоуважение – великая вещь, и главное, что бы помимо коллективного оно было и частное, индивидуальное. Конечно, когда твою (твою ли по праву собственности, или твою по праву ежеутренней привычки покупать в ней хлеб) булочную ломают, трудно чувствовать себя победителем.
А победа государства складывается из суммы личных жизненных побед его граждан.
Трудно в сети найти открытого человека. Сеть – не для расслабления. И только вечером, когда война затихает, а домашние ложатся спать, усталый пятидесятилетний герой, навоевавшийся в интернете с пособниками пиндосов, идет в великий YouTube, и находит там раздел «Советские песни».
Почитайте отзывы под этими песнями. Там многое можно понять. Там говорят о жажде чистоты – помимо того, что говорят о жажде величия. И нужно видеть все настроения, что бы понять друг друга. Усталый человек не знает, как начать жить хорошо, правильно. Он хочет вернуться в чистое, встать в очередь, и получить хорошее. Как бы это сделать? Темно на дворе, расчувствовавшийся герой включает «Прекрасное далеко», слушает три раза подряд и пишет: «Я — обеспеченный человек, сажусь за комп и плачу. Мне холодно и одиноко на просторах России. Я хочу назад. Готов отдать все до копейки, только не запирайте дверь окончательно в мою страну». Или еще пишет: «Алиса, забери меня в прошлое! Слова «Я клянусь, что стану чище и добрее, и в беде не брошу друга никогда…» звучали не просто, как пустой звук, мы ж действительно работали над собой!»
И — под конец: «Пустите меня в очередь за моей мечтой!»