Давно замечено, что в утверждении принципиальной цивилизационной инаковости России и Европы смыкаются крайняя русофобия западнического толка («страна безнадежного тысячелетнего рабства») и официозное восхваление России («великая православная держава с особой духовностью, народом-богоносцем и всемирной миссией»).
Драгунский говорит не о рабстве русских, а о коренном отличии их представлений относительно путей достижения благополучия. В Европе, дескать, в течение столетий вырабатывался один культурный код («добросовестный труд ради личного процветания и честное состязание ради самоутверждения»), а в России совсем другой («вера в чужое могущество как залог собственного чудом дарованного благополучия»). Чужое могущество — это, прежде всего, царь. Поэтому «самодержавие не прыщ на теле России, а сама Россия».
Отсюда и заключительный аккорд статьи: «800-летнюю традицию «отеческого правления» не смогли поломать 15 горбачевско-ельцинских лет. Сомневаюсь, что это можно сделать в ходе воображаемых люстраций-санаций. Потому что нет путинской и непутинской России. Есть Россия и не-Россия. Возможна ли Россия после России? Не уверен.» Сказано хлестко, а мысль знакомая, давняя: «Самодержавие создало и воскресило Россию, с переменою государственного устава она гибла и должна погибнуть» (Н. Карамзин). Оставьте бесплодные мечтания...
В критике фатальности культурного кода, однозначно задающего историческую судьбу страны, есть соблазн либо вовсе отвергнуть идею кодов, либо найти в истории России второй, либеральный код, как это делает А. Янов. Выбранные слова вполне могут программировать мысль, поэтому вместо термина «код» (раз и навсегда заданный, неизменяемый) лучше использовать «комплекс установок сознания и поведения», которые действительно могут воспроизводиться в поколениях, но все же существенно меняются соответственно новым социальным структурам (отношениям и институтам власти, труда, рынка) и культурным образцам (идеям, нормам, ценностям).
Установки — это, прежде всего, средство приспособления людей к окружающему миру.
Как верно заметил Э. Паин, мы носим шубы не из-за культурного кода, а потому что зимой в России холодно.
Главный же политический каркас, определяющий во многом российскую жизнь в течение столетий, образует авторитарная власть с практиками почти неограниченного принуждения, насилия, «сдачи и раздачи» (централизованного перераспределения).
На низовых уровнях могут существовать самые разные социальные структуры, даже с горизонтальными отношениями (артели, крестьянские общины, земства, профсоюзы, торговые сети, научные ассоциации, клубы, кружки), но все они могут быть уничтожены или преобразованы в командную иерархию и встроены в вертикаль, если это вдруг понадобится авторитарной государственной власти.
Почему так сложилось — большой отдельный вопрос, а здесь рассмотрим только происхождение тех установок, о которых говорит Драгунский.
Зачем упорно трудиться, если знаешь, что ничего толком не заработаешь? Трудом праведным не наживешь палат каменных. А если и заработаешь, то ведь тут же могут и отобрать.
Заметим, что купцы, фабриканты конца XIX — начала XX века (особенно из среды староверов) и многие бизнесмены постсоветской эпохи трудились упорно, наживали немалые богатства, причем неслучайно в периоды относительной защищенности собственности и инвестиций.
Трудно сказать, насколько широко распространена среди населения надежда на «чудом дарованное благополучие». Если такое и есть, то как следствие получения от «раздач» со стороны государства, ресурсы которого большинству кажутся безграничными. Эти «раздачи» (точнее, рента) определяются не столько личным трудом, сколько занимаемой позицией, принадлежностью к «сословиям» учителей, врачей, чиновников, полицейских, военных, ученых и т.д. (С. Кордонский). Если какой-то ручеек «манны небесной» сыплется с неба, то почему бы не надеяться на то, что он вдруг станет обильнее именно для твоего «сословия».
Гибкость установок (в отличие от фатальной заданности кода) доказывается хорошо известным аргументом: уже сотни тысяч россиян, эмигрировавших с страны Запада, прекрасно там адаптируются, упорно трудятся и ни на какие «чудесные дары» не рассчитывают.
Если установки сознания и поведения имеют приспособительную природу, то в рассуждениях о «постпутинской России» надо главное внимание направить именно на политический и правовой каркас социальной среды — на коренное преобразование авторитарной власти с ее упором на принуждение и перераспределение.
Люстрация действительно необходима, поскольку порочные властные стереотипы стали неистребимыми установками представителей нынешнего правящего класса. Но еще важнее отказ от поклонения единоначалию как следствию исконного милитаризма российской государственности, что верно отмечал И. Клямкин.
«Извечное свободолюбие» европейцев (особенно англичан и французов) — ровно такой же миф, что и «неизбывное рабство» русских.
Увы, ментальные установки в Западной Европе являются также результатом приспособления. К чему? А здесь начинается самое интересное.
Чем богата история Европы, так это постоянными внешними и внутренними конфликтами. Да, без войн и мятежей не обходилась ни одна цивилизация. Но особенность Европы в том, что ни одна имперская сила не могла уверенно и надолго ее подчинить. С королями, герцогами, церковью, орденами, богатыми городами приходилось считаться, откуда и появились правила, ограничивающие самовластие, а затем и парламенты с многопартийностью, разделение властей и т.д.
В политической социологии этот феномен называется коллегиальным разделением власти. Именно оно, а вовсе не всеобщие выборы лежит в основе демократии, как убедительно показал Р. Коллинз в книге «Макроистория: очерки социологии большой длительности» (гл. 4).
Централизованные «сдачи и раздачи» (налоги и бюджетные траты) были и будут во всех государствах. При безграничном самодержавии (в том числе в форме «суперпрезидентства») они приводят к полному преобладанию рентных отношений, сословности, когда доход и достоинство люди обретают в зависимости от занятой позиции, от близости к власти.
Если же центров власти много и они ограничивают друг друга, то главными регуляторами становятся правила горизонтального взаимодействия (контракты) и правила состязательности (честная конкуренция).
Рента нигде не исчезает, увы, но все же главное место уступает позициям на рынке, успехам в соревновании.
Опять же заметим: состязательность есть везде, но выиграть жизненный приз благодаря тому, что лучше других выслужился перед начальником, — это совсем другое, нежели достичь успеха потому, что продукт твоего труда заслужил славу и/или реальный рыночный спрос.
Давно пора уже прекращать сетование относительно неизбывного культурного кода России, тем более его восхваление.
При грядущем и неизбежном кризисе режима необходимо вырулить из опасного насилия к полицентричности политики, чтобы появившиеся центры стремились не подавить и уничтожить друг друга (что действительно типично во всей дореволюционной, советской и постсоветской истории), а сделали ставку на правила мирного взаимодействия.
Главное правило простое: контроль над административным аппаратом дается только на ограниченный срок и по результатам открытых и честных выборов, остальные центры влияния не подавляются, а остаются в политическом поле в роли парламентских фракций, оппозиционных партий, готовящихся к следующим выборам.
Такая система (пусть и не без шероховатостей) уже работает не только на Западе, но и во множестве стран Азии и Латинской Америки: от Тайваня, Южной Кореи и Папуа — Новой Гвинеи до Чили, Аргентины и Мексики.
Утверждать, что в нашей стране демократия невозможна, поскольку «самодержавие — это сама Россия», является, по сути дела, оскорбительной русофобией.
Теперь уныние состязается со страхами перед «смутой». Журналисты и аналитики соревнуются, кто нарисует образ будущего ужаснее. Так, Дмитрий Орешкин вполне убедительно пишет: «После падения вертикали в тупике остаются горы оружия, толпы потерявших работу мужчин, умеющих только воевать, миллионы фрустрированных граждан с пропагандистскими отрубями в голове и критическое количество карьерных авантюристов, всем жизненным опытом приученных презирать разного рода конституции, писаные законы, нормы и прочие права человека. Единственный настоящий закон, который они знают и понимают, въелся в каждого советского человека: кто сильнее, тот и прав. <...> Когда наступает время выбираться из тупика, группировки хорошо подготовленных вооруженных людей, приученных считать себя выше всех, начинают активно выяснять, кто кого из них сильнее. То есть правомочнее. Чтобы из такой ситуации вырулить без гражданской войны, надо обладать не только большим политическим талантом, но и элементарным везением. Кто может быть уверен, что нам повезет?»
К «политическому таланту» и «везению» рискну добавить еще один важнейший фактор: ясное понимание активной частью общества, политиками разных лагерей цели и условий мирного выхода из кризиса. Главной трудностью здесь является осознание того, что в течение десятилетий каждому идеологическому лагерю придется мириться с существованием оппонентов: никуда не пропадут коммунисты, имперцы, русские националисты, левые социал-демократы и либералы-западники.
Демократия — это вовсе не монопольная власть «демократов», как ошибочно считалось в 1990-х. Целью является как раз установление коллегиального разделения власти с ведущей ролью парламента, где соперничающим за власть фракциям придется договариваться.
Не следует отрицать опасность серии кровавых репрессий, разборок. Но и в этом случае крайне сомнительна способность режима надолго восстановить «стабильность». Рано или поздно (лучше рано) главные соперничающие группы — претенденты на власть примут следующие решения:
* исключить насилие из политики; репрессии, изгнание соперников (не говоря уж об убийствах) не могут привести к успеху, а только к полной дискредитации нарушителей;
* решать вопросы власти на открытых честных выборах, без жульничества, «фильтров», «преемников» и пр.;
* не выдавливать проигравших из политического поля, смириться с присутствием оппозиции (любой, лишь бы в рамках закона), быть готовыми отдать ей власть при проигрыше на следующих выборах;
* все конфликты между партиями, между органами власти, между властью и бизнесом решать в независимом суде;
* вернуть свободу СМИ (газетам и журналам, телеканалам, сайтам), строго оградив их от диктата и давления государства, выполнять основные права и свободы граждан согласно Конституции;
* существенно ограничить президентские полномочия в пользу парламента, который и должен формировать правительство на основе межфракционных переговоров и коалиций.
Такое «просветление» кажется сегодня совершенно нереальным, утопичным? Верно. Постперестроечное окно возможностей закрыто, страна все дальше соскальзывает в какую-то тупиковую яму лжи, внешней агрессии и политического насилия.
Такое в России тоже бывало, достаточно вспомнить бироновщину, николаевщину и сталинщину.
Были также глубокие кризисы, перевороты, витки новой экспансии, государственные распады. Все это части колеи — «особого пути» порочных российских циклов.
Ощущение беспутья (беспросветности, тоски, уныния, безнадежности) характерно для фаз поздней стагнации и разложения. Здесь и Чаадаев с Лермонтовым в николаевскую эпоху 1830–1940-х годов, и настроения образованного класса в позднесоветскую эпоху конца 1970-х — начала 1980-х годов. И вот опять.
Впереди действительно мало хорошего. Вероятнее всего, годы (десятилетия?) мучений, когда российская политика будет тыкаться в остальные пути (все тупиковые!), проваливаться, метаться между мертвечиной запретов, протестами, попытками переворотов, дубинками-решетками и кровищей, смотреть вслед уходящим вперед, богатеющим, процветающим странам с нормальными выборами и свободами, пока не придет к указанным шести пунктам.
Все эти метания — продолжение и углубление порочной колеи циклов. Переход к демократии — трудный подъем на перевал к новой логике исторического развития. Последние годы далеко отбросили страну от демократизации, от дороги на перевал. Сам этот перевал (демократизация, переход к открытому правовому обществу) даже не виден из угрюмого сегодня, окутан густым туманом.
Но из ямы кризиса, в которую сейчас соскальзывает страна, все же есть узкая тропинка, ведущая к заветной дороге. Не пропустить бы ее.
Автор — доктор философских наук, профессор