В свое время вышла моя заметка, которая называлась «Между интеллигентом и мудрецом», в ней я писал о том, как порой трудно в России соединять в себе русского интеллигента и еврейского мудреца. Мудрец нашептывает — не лезь, не выпячивайся, не стремись быть святее папы Римского, будь аккуратнее, ты, конечно, дома, но не забывай, что в гостях. Русский же интеллигент не умеет молчать в тряпочку и бездействовать, и он страдает от того, что не видит особых результатов своих усилий. В конце заметки я признавался, что в этом незримом перетягивании каната пока побеждает русский интеллигент. То есть общественная совесть по индивидуальному заказу.
Прошло пять лет. Прилагательные стали уже необязательны. Интеллигент скукожился до дистрофика. Да, я сходил на пару шествий по бульварам — за мир! Продолжал писать комментарии к новостям в ЖЖ. Но все больше сомневался в смысле (для себя) какой-либо гражданской активности. Мудрец же надувался, как большая фрустрация — сиди тихо и не буди лиха.
Нет, интеллигент во мне не умер. Если бы так случилось, значит, его никогда и не было. И разговора тоже. Ведь интеллигентный человек не всегда тот, кто хорошо образован и тонко чувствует прекрасное, и необязательно тот, кто делает что-то очень хорошее и благородное, скорее это тот, кто просто не может делать дурного и мириться с мерзостью. Интеллигентность — нечто, что невозможно вытравить, только если каленым железом.
Да и мудрец за это время не превратился окончательно в мещанина. Просто конфликт между ними стал почти безэмоциональным: лоб стал невосприимчив к стенке, реальность низвела веру до самоиронии, рефлексия с почестями похоронила надежду. Интеллигент и мудрец еще ведут между собой какой-то диалог по инерции, у них еще есть какое-то единство вопросов, но смысла в поисках ответов уже не видят оба.
Дилемма — оставаться ли интеллигентом или начинать мудреть — сводится сегодня подчас к банальному: уезжать или оставаться.
А для большинства тех, кому уезжать не к кому, не на что, да и все равно не хочется, остается лишь вопрос — как здесь жить? Ответ побеждающего мудреца — молча.
То, что сегодня происходит в стране, не поддается анализу, только ощущается. Не моя борьба. Я не хочу участвовать в игре без правил. Я вообще не хочу играть в политические или любые другие социальные игры. И не хочу, чтобы мне сильно докучали. Даже моя совесть. Не то чтобы я заслужил, чтобы меня оставили в покое. Но не в коня корм. А что до «не могу молчать»? Скорее, не хочу говорить.
И все же обидно… Вот меня постоянно упрекают в ЖЖ, что когда я говорю о России, то говорю «мы». Мол, как я могу отождествлять себя с властью? А я не отождествляю себя с властью, потому что как минимум ею не являюсь и потому что не согласен со многим, что она делает. (Я сейчас опускаю пресловутые «стилистические разногласия», которые все равно являются определяющими.) Но я не устаю объяснять, что я — гражданин России и не могу не отождествлять себя со страной, в которой вырос, получил образование, состоялся и вот уже много лет живу. Страной, за которую всегда переживал. И по мере сил старался сделать что-то лучше, по крайней мере, вокруг себя, в меру своей ответственности.
Мое «мы», если угодно, не лишено патриотизма. Оно внутри меня. Это признак сопричастности.
А как же иначе? Я тут летом был на матче по футболу Россия — Австрия. Как отвратительно играла сборная. И как потрясающе болел стадион! Десятки тысяч людей одновременно скандировали «Россия, Россия!»... Когда на табло появились строчки гимна, я запел... Трудно не поддаться патриотическому чувству, когда оно искренне и многоголосо. Тем более это же так естественно — радоваться за «наших». До тех пор пока ты с ними не разотождествился.
Я наблюдаю, как много вокруг людей, полных положительной энергии, умеренно патриотичных, креативных, талантливых. Как им не хочется никуда уезжать. Как они переживают, а не злобятся за наши неудачи. Как они хотят что-то сделать для страны. И не знают что. Точнее, не знают как. Они обложены, словно ватой, унылой безысходностью. И за них обидно.
А вокруг этих растерянных людей полным-полно тех, кто в ворованных шелках, с военным маршем в сердце, с бурлящей злобой в душе, упорно ждущих своего часа...
Недавно я перечитал «Воспоминания» Надежды Мандельштам. И поймал себя на мысли, что ощущения от прочитанного намного острее, чем когда я их читал, наверное, еще в СССР, в конце перестройки. Хотя тогда мы собирались у моей знакомой в однокомнатной квартире в Теплом Стане и до утра спорили о том, кто был прав — Надежда Яковлевна или Лидия Корнеевна; а заодно — кому ближе Ахматова, а кому Цветаева, кому Мандельштам, а кому Пастернак; можно ли осуждать Ариадну Эфрон за то, что та дала показания на отца, или Ольгу Ивинскую — за Пастернака. Нам было интересно все: про отношения Ахматовой с Львом Гумилевым, Цветаевой с сыном Муром, знала ли Цветаева о том, что ее муж — агент НКВД, и так далее и тому подобное.
Мы читали все подряд, что тогда выходило, читали с жадностью, обсуждали яростно, но все же несколько отстраненно. Это было прошлое, которое нас непосредственно не коснулось. Да, мы застали краем нашего детства и юности процесс над Синявским и Даниэлем, суд над Бродским, высылку Солженицына. Но тогда, в конце 80-х — начале 90-х, мы читали и спорили обо всем этом больше с любопытством — поезд ушел, мы глядели ему вслед. Теперь же, перечитывая «Воспоминания» Н.Я. и «Четвертую прозу» самого Мандельштама, все стало осязаемее. Читаешь о прошлом, а думаешь как бы о будущем. Тьфу, тьфу, тьфу...
В «Воспоминаниях» есть эпизод, когда Н.Я. с Мандельштамом садятся в поезд вместе с конвоирами, отправляясь в ссылку после первого ареста в 1934 году. Они уже в вагоне, а на перроне их близкие, с которыми им не дали попрощаться. И вот сквозь толстое стекло вагона еще можно видеть друг друга, но уже нельзя услышать. Следующая глава называется «По ту сторону»...
В ней Н.Я. рассуждает о страхе и отчаянии.
Страх — это еще форма протеста, вид сопротивления, вой — это еще надежда быть услышанным, а вот когда наступает отчаяние, страх пропадает, вместе с надеждой.
Потому что уже все определенно, никаких иллюзий нет, трагического будущего не изменить, осталось его только ждать с холодным отчаянием.
В брежневскую эпоху мы тоже были по ту сторону КПСС и распределителей, нам вполне себе успели попортить кровь и попугать. И небезуспешно. Но мы все же понимали, в какое не фатальное время мы живем по сравнению со сталинским. Я бы не стал называть наше время вегетарианским, как принято. «Мяса» было достаточно. Тем не менее ни в какое сравнение с 30-ми — началом 50-х годов это время не идет: правила игры все же были, грань между «нельзя, но можно» была довольно широкая, общий лагерь вполне себе терпимый и просторный, в котором можно было и потеряться, и даже порадоваться существованию. Порой, когда приближался к флажкам, охватывало и чувство тревоги, а то и настоящего страха. Но отчаяния... Его не было.
В начале же 90-х была эйфория. Казалось, СССР, сталинизм ушли навсегда. Плотина прорвана. Не обошлось без жертв. Но для тех, кто уцелел, мир открылся. Медленно улетучивались страхи, постепенно пропадала стесненность дыхания, вовсю заблистала надежда на лучшую жизнь. Хотелось засучить рукава. Потом все стало меняться. Но чтобы так быстро в сторону возвращения старых и новых страхов — этого никто не ожидал.
Как будто подразнили свободой, а потом оказалось, что поводок никто и не снимал.
И он все укорачивается, снова все крепче сжимается, сдавливая шею, грудь, затрудняя дыхание.
Поэтому так вдруг остро перечитываются «Воспоминания» Надежды Мандельштам. Страх возвращается. На пороге отчаяние?.. Не хочется переступать.
Потому что и нутру, и сознанию претят катастрофические сценарии. Особенно те, что предрекаются с каким-то восторженным вызовом — что репрессии, что войны. Есть упоение в бою. А есть упоение в предчувствии катастрофы. Я уже не говорю о предвкушении — пусть сильнее грянет буря, и как один умрем... Кому-то хочется прокричать последнее слово — «так вам и надо!» А кому-то помолиться.
О войне, к слову, стали говорить почти буднично. Она тревожит, будоражит, но как бы уже и не страшит — ведь чему быть, того не миновать.
Нас приучают к войне как естественному решению назревших проблем. Неважно каких и в чью пользу. Главное, что метод один — через кровь и железо.
Но интеллигент бунтует. Я буду до конца наивно держаться за человеческий разум, за приоритет человеческой жизни, за способность человека договариваться и в последний момент все же сделать шаг назад, а не вперед в бездну, предвкушая восхитительный полет.
Поэтому я хочу закончить вот чем: один знакомый молодой журналист написал у себя в фейсбуке, что его поколение, которое училось в школе в 90-е, благодарно тому времени за автономность мышления. «Все возвращается на круги своя» повторяют те, кто учился в Советском Союзе (намек на таких, как я), замечает он; а кто-то талдычит, что «все всегда и везде одинаковые» — это уже про совсем молодых или совсем циничных. «А у нас, знаете, как-то и не возвращается, и все разные», — подытоживает автор поста.
Но главная для меня фраза следующая: «Как-то у нас с воображением веселее».
Значит, есть еще какие-то альтернативные сны, кроме апокалиптических. Подсознание, не отяжеленное слишком мрачной памятью и генетическим страхом. (Или он все-таки передается по наследству?) Непуганые поколения. Без эйфории от настоящего и без восторженности перед фатальной гибелью в будущем. И среди их представителей отнюдь не всем все по барабану.
Что ж, может быть, стоит поверить в них?.. Обмануть себя еще разок — привет, интеллигент. Мир же не измеряется и тем более не ограничивается моим мироощущением. К тому же, на самом деле, и русский интеллигент, и еврейский мудрец сходятся во мне в одном: я чертовски хочу, чтобы моя родина стала, наконец, достойной страной и люди в ней смогли бы жить без страха и с уважением.
Автор — журналист, историк