Это лето было жарким. На события. На конфликты. Горела Сибирь, топило города и села, тонули лодки, гремело под Архангельском, лихорадило от политических протестов две столицы. Но и только столицы. На периферии народ безмолвствовал. И безмолвие это провинции, конечно, не простили.
Опять захлестнуло провинцию волной презрения: дескать, люди там живут равнодушные, безвольные и тупые. Опять мы слышим разглагольствования о врожденном рабстве жителей глубинки. Опять народ пугают ГУЛАГом: дескать, опомниться не успеете, как в забое окажетесь. Опять в обиход некоторых как бы прогрессивных деятелей вошли слова «чернь», «плебс», «быдло», «вата». И это отвратительно. И особенно невыносимо наблюдать за этим, находясь в той самой провинции.
Невозможно смотреть на то, как бодрые, подтянутые, красивые люди стыдят одноногих за то, что те не бегут вместе с ними в сомнительное светлое будущее.
Каждый год я приезжаю в родную Пермь. Каждый год провожу от трех недель до полутора месяцев на окраине Мотовилихи — одного из старейших районов города. Пермь — это провинция в ее самом чистейшем виде. Окраины Мотовилихи с ее кривыми улочками, покосившимися избами и заросшими огородами — это провинция в виде сильнейшего концентрата.
Если когда-нибудь мы доживем до благословенных времен, когда жизнь везде будет одинакова прекрасна, но останется Мотовилиха (а она останется, ибо неистребима), то ее щепотки будет довольно, чтобы снова разнести ее дух всюду.
Окраины Мотовилихи — это не то что бы какое-то проклятье и ад, скорее, такая кладовка мира, где спрятана всякая рухлядь, которую выкинуть жалко, а починить нельзя. Это в отремонтированной квартире затхлая семиметровая комната, где доживает свой век прадедушка с Альцгеймером. Это самое честное зеркало русской жизни. В нем сегодня отражается мало хорошего, много некрасивого и больного. Но главное, что сегодня высвечивает зеркало провинции — это разочарование и усталость.
Если десять, семь, пять лет назад люди в российской провинции верили в возможность лучшей жизни и с энтузиазмом бросались в ее строительство, то сейчас вера и силы иссякли.
Я иду по улице, на которой прошло мое детство. На улице дюжина частных домов. Из них только два дома добротных, полностью перестроенных. Обустраивалось все лет пятнадцать, новое жилье возводилось на полметра в год буквально вокруг старых деревянных изб. Обустраивалось все силами всех членов семьи — помогали дети, зятья, племянники, двоюродные братья. Работали по выходным и во время отпусков. Люди вложились по полной и считают, что честно преуспели. Они почти довольны собой и своей жизнью. Почти. Все бы ничего, если бы не это чувство хронической усталости.
Достоевский писал про благонравных немецких бюргеров: работают, как волы, копят деньги, как жиды, через двадцать лет, наконец, благосостояние и аист на крыше. Нашим «состоявшимся» очень льстит этот образ. Вот только аиста у наших еще нет. И не будет. Потому что и гараж-то не успели и баню не достроили — силы и деньги кончились.
Русский провинциальный бюргер смутно чувствует, что дело не только в том, что он недостаточно старался. Но ему кажется, что лодку все-таки лучше не раскачивать. Ему кажется, что позиция состоявшегося человека — не жаловаться и не ныть. Но на самом деле у него просто больше нет ни на что сил. Даже на жалобы.
Я иду дальше. Вот еще дом, в который тоже много вложено. Не денег — души. Красивые наличники, занавески, около дома песочница, качели, удобные скамейки. У дома цветы, цветы, цветы. Впрочем, уже не очень ухоженные. Да и краска с качелей облупилась. И крышу, видно, собирались, менять, не успели. Если б успели, не сомневаюсь, стремление хозяйки сделать мир немножко красивее и удобнее перекинулось бы сильно за пределы собственного участка.
Быть может, она бы поучаствовала в облагораживании общественной детской площадки или как-то повлияла бы на расширение поликлиники. Она могла. Но она умерла от инсульта, который случился с ней в пермском автобусе. Никто не обратил внимание, что женщина не встает с сиденья даже на конечной — она ездила так несколько рейсов. Теперь ее дочь поднимает бабушка.
И эта история большинство научила только тому, что тратить слишком много сердца и души не надо, что, в случае чего, каждый сам за себя. У каждого столько проблем, что головы не поднять.
А я все иду по улице. Многие дома здесь просто брошены. Еще пять-семь лет назад в них менялись окна на стеклопакеты, латались крыши, перекрашивались заборы. Это делали дети и внуки прежних хозяев, я еще помню планы этих внуков и детей со временем отремонтировать дома полностью и переехать жить сюда из тесных квартир. Место ведь хорошее, электричество, газ, водопровод, маршрутку еще пустили, магазины открылись — чего бы не жить?
Вот только в последние годы стало понятно, что планам этим не суждено сбыться — некогда и не на что их воплощать, работать за ту же зарплату приходится все больше и тяжелее. Квартиры продавать и уходить в настоящую стройку — страшно, а вдруг дефолт какой, неспокойно все что-то. Продавать дом, чтобы строились те, кто может себе позволить — жалко, не дадут много, к тому же под застройку тут уходят свободные от ветхого жилья земли.
Застроили поляну, где в 90-е люди разбивали картофельные участки - теперь тут однотипные коттеджи из пеноблоков, в половину из которых так никто и не заехал. Застроили бывшее кукурузное полей уродливыми бетонными пятиэтажками — говорят, социальное жилье для сирот. После строек остались пни срубленных деревьев и крупный мусор в логу. В логу этом раньше росла земляника, паслись козы, а теперь он зарос не только мусором, но и борщевиком. И никто с этим не может ничего сделать.
Люди пишут жалобы, звонят на горячие линии, ходят к депутатам, пытаются что-то разгрести сами, но борщевик растет опять, а мусор кидают новый. И это какая-то дурная бесконечность.
И вот этих людей, которые из последних силы пытаются разруливать какие-то локальные проблемы, которые отчаялись уже что-то исправить хотя бы около своего дома, зовут еще на какие-то баррикады. Их призывают возмущаться то облаком радиации из Северодвинска, то тучами гари из Хабаровска, то выступать за честные выборы. А они смотрят на этих людей, которые призывают, и качают головами. Потому что для замордованных жизнью жителей провинции все эти яркие люди с лозунгами — воплощение той самой дурной бесконечности и есть, олицетворение какой-то заколдованной повторяемости.
Ведь что они предлагают? Ну что конкретно? Поменять одних на других? И сразу не будет радиации и пожаров? А, не сразу... А тогда зачем все? Чтобы демократия? Чтобы свобода? Это как в 90-х, что ли? А если опять девяностые, то где, если что, картошку сажать? А коз пасти?
Демократия — это прекрасно, конечно, а несвобода, плохо, — вздыхают люди, — но вот подробнее планы на будущее можно? Что с работой будет? Что с зарплатами? Социалка, как, не умрет окончательно? А ведь никакой внятной повестки нет. Просто нет.
А еще людям неприятно, что оппозиционные политики спекулируют их нуждой. Люди улавливают сигнал, что они, дескать, живут и так хуже некуда, вот просто в выгребной яме какой-то барахтаются, что терять им нечего, что пора бы и разозлиться. Но люди, во-первых, помнят, что хуже бывало. Во-вторых, видят, что если кто-то где-то и болтается, как дерьмо в проруби, то это совсем уж опустившиеся, и обидно, когда всех под одну гребенку. А, в-третьих, почти все уже понимают, что от совсем непереносимой нужды — от чудовищной нищеты, от крайней несправедливости — люди не злятся уже, а звереют.
Демократия и свобода — не порождение бунта голодных, демократия — завоевание благополучного большинства. И провинции не по душе роль разъяренной толпы.
Люди в провинции не хотят звереть. Люди хотят прийти к переменам через улучшения в частной жизни. Может, последние силы только на это и тратят. Да, поле деятельности катастрофически сужается, да, деятельность эта становится все более мелкой, почти бессмысленной. Люди клумбы из автомобильных покрышек мастерят, половики из пластиковых пакетов плетут, скворечники клеят из винных пробок, еще свое нехитрое рукоделие пытаются продавать и обменивать. Это печально все. Это совсем не смешно. А иные прогрессивные жители столиц ведь потешаются над провинцией из-за этих покрышек, половиков и пробок. Смеются, как над возней насекомых. Некоторые еще и злорадствуют и желают провинции больших бед, якобы для того, чтобы открылись глаза, чтобы проснулось достоинство.
Достоинство? Говорить о нем после того как идея «достойной жизни» экспортировалась в провинцию под самыми вульгарными, извращенными рекламными лозунгами, после того, как люди набрали на эту «достойную жизнь» кредитов под бешеные проценты, после того, как стартапы лопнули, дорогие машины поломались, «евроремонты» обтрепались, а кредиты остались... Говорить о достоинстве, о том, что теперь его будто бы можно обрести на площадях под дубинками ОМОНа — это подло.
Люди устали от трудной жизни. Но они устали и от призывов, лозунгов, обещаний. Люди разочарованы и в настоящем, и в прошлом. Люди не видят никаких перспектив в будущем. Никто никаких перспектив и не предлагает. И пока будет так, народ никуда не поднимется. И глупо этим возмущаться.