В России есть места, где, как считается, обязательно надо побывать — Камчатка, скажем, или Байкал. А есть регионы, которых как будто и нет. Например, Ингушетия. Даже Чечня — это скорее «no go zone», куда, как считается, не стоит ехать без причины, да и с причиной тоже не надо. И все же о Чечне говорят постоянно, по поводу и без. А Ингушетии словно бы не существует.
— А тебя не украдут?
— Ингушетия — это Чечня или Дагестан?
— А там без мужчины выходить на улицу можно?
— У тебя хиджаб есть? Если нет, купи.
— Ты бы еще в ЦАР поехала.
В поезде «Москва-Назрань» я разговорилась с попутчиками.
— Когда папу спрашивают о национальности, он говорит, что чеченец, — сказала девушка.
— Почему? — удивилась я.
— Так проще. Если говорит, что ингуш, приходится долго объяснять. А некоторые вообще спрашивают: «Ингушетия — это что, Сибирь?»
В России об Ингушетии вспоминают, только если происходит что-то, что можно опустить в копилку историй про «их дикие обычаи». Девочка Аиша, которую забрали у матери. Похищение невесты депутатом «Единой России». А если вдруг и появится какая-нибудь хорошая новость, то ее обязательно вывернут наизнанку. Как победу на выборах в Мосгордуму ингуша Магомета Яндиева, которую приписали «мусульманскому лобби Москвы». Будто бы русские не могли голосовать за ингуша по определению, пусть даже он и экономист из МГУ.
«Там наши законы не действуют», — говорят у нас. Да, это правда. Только речь не о кавказских адатах, шариатском суде, кровной мести или, скажем, убийствах чести. Если здесь и живут по каким-то «своим» законам, то благодаря всевластию правоохранительных органов.
То, что в Ингушетии «свои законы», понимаешь, когда выходишь из поезда — а тебя встречают автоматчики, выстроившиеся вдоль вокзала. Проходишь мимо полицейского или силовика не опуская глаз — и чувствуешь, как он пристально вцепляется в тебя взглядом, крепче сжимая оружие. Проезжаешь какую-нибудь крепость, с бойницами, колючей проволокой и вооруженными до зубов полицейскими в масках — и обнаруживаешь, что это всего лишь местное ОВД. Даже пост ДПС тут выглядит словно хорошо укрепленный военный штаб.
Я сидела в гостях у бывшего министра, пила чай и играла с маленькими детьми, как вдруг заметила во дворе, под навесом, увитым виноградом, огромную трещину в кирпичной стене, от фундамента до крыши.
— Что, строители напортачили?
Бамат-Гирей, хозяин дома, посмотрел туда, куда я указала.
— Нет, из ФСБ на допрос приезжали. Бэтээром протаранили.
И так здесь всюду: то руины взорванного во время спецоперации дома, то родня убитых при задержании, то фотографии пропавших без вести в мирное время, то молодая вдова с маленькими детьми, чьего мужа посмертно записали в «террористы», то сын в бегах, потому что силовики на него глаз положили.
Тут и о пытках говорят как о чем-то обыденном, само собой разумеющемся. Как в Москве говорят, к примеру, о взятках гаишникам.
В первые дни все это шокирует, но потом привыкаешь. И сама начинаешь обходить стороной здание прокуратуры или Следственного комитета. Ну так, на всякий случай. Рядом с полицейскими стараешься не привлекать лишнего внимания и не смотришь им в глаза — совсем как учили на уроках ОБЖ по теме «Если вы в заложниках у террористов».
Тем не менее, по сравнению с соседней братской республикой здесь дышится свободнее. Ингуши рассказывают, как чеченцы, работающие на стройке, приезжают из дома с бритыми лицами, в Ингушетии отращивают бороды, а перед тем, как ехать в Чечню, снова сбривают. Разница заметна, когда, приехав поездом «Москва-Назрань», возвращаешься обратно на поезде «Грозный-Москва». Если в назрановском поезде разговоры о политике грозят не заканчиваться до конечной станции, то в грозненском пассажиры бледнеют, смурнеют и меняют тему на более нейтральную.
11 декабря 2019 года исполнится 25 лет с начала Первой Чеченской. Ингушетия точно так же пострадала, но о ней в контексте войн никто не вспоминает. Когда ингуши говорят об этом, в их голосе слышится обида. И я их понимаю. Чечня всегда находилась под пристальным вниманием российских и западных правозащитников, весь мир говорил о трагедии чеченцев, они получали убежище в других странах, им помогали, их поддерживали, о них писали, их истории делали достоянием общественности.
А Ингушетия оставалась в тени. «С нами даже психологи не работали», — повторяет мне каждый второй.
Такую судьбу, как у ингушей, и среди народов России еще поискать. Депортация, возвращение в дома, которые занятые другими, военный конфликт с Северной Осетией в 1992-м, Чеченские войны, беженцы, теракты, похищения, убийства, сегодня — очередное отрезание ингушских земель в пользу соседей, аресты.
Эти войны, конфликты, теракты не в учебниках, они в истории каждой семьи и каждого человека. О чем бы здесь ни заговорили, обязательно упомянут или родной дом, разбомбленный в Грозном, или братьев, убитых в Осетии, или отца, застреленного силовиками, или родственников, пропавших без вести, или беженцев, которых приютили у себя на несколько лет, или детство в Казахстане (все ингуши от 62 до 75 лет родились в ссылке).
Даже самая невинная история так или иначе здесь будет связана с какой-нибудь войной. Я пожаловалась ингушам, как русскому человеку тяжело в мусульманской республике, где не продается алкоголь. Тогда мне принесли оставшийся после свадьбы коньяк «Вайнах», который давно уже не производят. Одна ингушка из Грозного после рождения сына закопала во дворе несколько ящиков «Вайнаха», пообещав откопать к свадьбе сына. А потом началась война, ингуши, как и русские, уехали из Грозного, а этот дом разбомбили. Сын вырос, пришло время жениться, и мать отказалась играть свадьбу без тех ящиков. Семья села в машины и отправилась на поиски. Несмотря на то, что Грозный был полностью разрушен и заново отстроен, ящики нашли и откопали.
Слушаешь такие истории и думаешь — а был ли в жизни этого народа хоть один мирный день?
Здесь устали от войны и от военных. Повсюду мне только и говорили: «Нам не нужны «лампасы» во власти, «главой республики нам нужен не генерал или прокурор, а экономист», «военные только воевать умеют, а нам нужен мир». Но такое чувство, что мир в Ингушетии не нужен ни местным властям, ни Москве. Здесь можно без особых усилий зарабатывать боевые деньги, звезды и звания ветеранов военных действий. А также держать в тонусе остальную страну, запугивая ее Кавказом. Поэтому здесь законсервированная нестабильность и беспросветная нищета.
Правда, в Магасе, столице республики, построены уличные скамейки с подогревом и роскошные остановки с кофе, вайфаем и электронной библиотекой, а скоро появятся автопилотируемый трамвай на солнечных батареях и туристическое аэротакси. При этом я ни разу не видела общественный транспорт: мой водитель все время притормаживал на остановках, чтобы прихватить попутчиков — так делают многие. Ингушетия входит в пятерку беднейших регионов России, выживают люди в основном благодаря подсобному хозяйству и тому, что все друг другу помогают.
В этом смысле Ингушетия — уменьшенная модель России: в столице здесь XXI век, а за ее пределами — XIX.
В центре Назрани стоит баннер «Россия и Ингушетия. Вместе навеки». Мой приятель, увидев его, со смехом сказал, что это звучит так, будто мы в заложниках друг у друга. О своем отношении к власти и Москве мало кто здесь говорит напрямую.
— Вам не кажется, что Россия всегда несправедлива к Ингушетии? — спросила я одного из старейшин. — Она на стороне осетин, чеченцев, кого угодно, только не ингушей.
Он уклончиво ответил вопросом на вопрос:
— А тебе как кажется?
— Ну, если бы я была ингушкой, мне было бы за что не любить Россию.
Он развел руками:
— Но мы часть России, и так будет.
Вернувшись домой, я сказала, что мне стыдно за то, как наша власть ведет себя в Ингушетии. А мне возразили: «А ингуши-то сами как себя в Москве ведут!» Выступая на одном московском радио, я упомянула, что реальная безработица в Ингушетии доходит до 70%. И в ответ услышала: «Зато они приезжают в Москву и зарабатывают тут по полной. И еще неизвестно, чем занимаются». Я описала, как трудно там растить детей, учитывая, что семьи в основном многодетные, пособие – ничтожные, образование и медицина едва живы, и вообще непонятно, к чему готовить детей, если нет никакой работы.
На это мне ответили: «Зато они так плодятся, что скоро удвоят численность». Откуда эта злоба к тем, с кем мы вроде как «вместе навеки»?
Кстати, в то время как «душевные русские» не особо рады гостям из Ингушетии, «злые ингуши» — невероятно гостеприимные и по-настоящему душевные люди. Здесь, как везде на Кавказе, культ гостеприимства, поэтому считается долгом пригласить на ночлег или хотя бы накрыть на стол (когда вас будут звать обедать в десятом доме подряд, вы порадуетесь, что тут хотя бы не наливают). Но в Ингушетии есть то, чего нет в других местах: здесь не привыкли к тому, что могут быть кому-то интересны. И человеку, который хочет лучше узнать эту республику, рады неимоверно. А от нескольких ингушей я даже услышала: «Странно, что ты приехала. Мы ведь там у вас никому не нужны. Чурки какие-то с гор спустились, так вы о нас думаете».
— Моя мать была эрси, — рассказал мне один старик по имени Иса (эрси — значит русская). — Пока нас везли в вагонах в Казахстан, там местных уже настроили, что везут страшных людей, дикарей, бандитов, убийц, людоедов. И вот моя мать по приезду заходила в каждый дом и говорила: «Как вы можете верить этим бредням? Посмотрите на нас!» Люди увидели, что мы не людоеды, и успокоились.
Многие из этих слов, увы, можно услышать в адрес ингушей и сегодня. Наше отношение к ним с тех пор не сильно изменилось, правда?