Цивилизация
О том, что в «Аиде», привезенной на «Золотую маску» из Новосибирска, не будет пирамид, фараоновского золота и слонов, нас предупредили заранее. Что в Москву везут чуть ли не 500 участников спектакля и немыслимое количество декораций – тоже. О том, что молодого режиссера Дмитрия Чернякова нынче считают лучшим оперным постановщиком в России, а еще более молодого грека Теодора Курентзиса, ставшего недавно главным дирижером Новосибирского театра оперы и балета, числят чуть ли не гением, — мы знали и сами.
Обещали, что единственный спектакль на сцене Кремлевского Дворца съездов станет главным событием «Маски», — и он стал.
Уродливый Кремлевский Дворец съездов был выбран для «Аиды» потому, что не нашлось другой сцены, способной вместить огромные декорации, сделанные для «сибирского колизея», на чью сцену может въехать танковая колонна. Но мы даже и представить себе не могли, как обстановка в КДС и вокруг него рифмуется с тем спектаклем, который нам предстоит посмотреть. Все эти многочасовые очереди через Александровский сад на вход в Кремль — с криками милиционеров, загоном замерзшей публики за ограждения и проверкой сумок (отчего начало спектакля задержали на полтора часа, а публика все шла). Тут билетерши дерутся с опоздавшими, дерзко пытающимися проникнуть в зал, а неподвижные охранники, расставив ноги, все действие стоят у динамиков по бокам сцены.
И все-таки КДС должен быть разрушен. Или уже пусть этот гроб для съездов стоит в назидание потомкам, но никогда не используется для того, чтобы слушать музыку. Зал с мертвой акустикой, в котором действует чудовищная, оскорбительная для певцов и оркестра подзвучка, отчего музыка звучит то глухо и плоско, как по радио, то что-то скрежещет, будто это фанера, а не живой звук. Да еще в каждом углу зала свои причуды: в одном солистов не слыхать, в другом – оркестр куда-то пропадает. И как вдохновенный Курентзис ни взмывал экстатически над музыкантами, новосибирскую «Аиду» спас только театр.
Черняков (он сам и художник своего спектакля) выстроил на сцене площадь европейского города, окруженную помпезными неоклассицистскими зданиями, не менее внушительными, чем пирамиды. Так могли бы во время войны выглядеть построенные в 30-е годы сталинские дома, с выбитыми стеклами и щербинами от осколков на гранитной обшивке, торжественные и грозные. Уличные фонари светят холодно, в воздухе клубится каменная пыль, смешанная с дымом. Хор, одетый в блеклые плащики, косынки и кепки, стоит спиной к залу, напряженно ожидая перед входом в центральное здание какого-то известия.
Тревога, ощутимая как пронзительный и невыносимый звук... Идет война Египта с Эфиопией.
Выходят рядком жрецы в коричневых пальто и шляпах, похожие на партработников. Верховный жрец Рамфис (Валерий Гильманов) в шапке-пирожке выглядит секретарем по идеологии. Царь (Виталий Ефанов) — увешанный аксельбантами главнокомандующий. Здоровенный начальник стражи Радамес (Олег Видеман) — одетый в хаки боевой генерал. Дочь царя Амнерис (Ирина Макарова) — крупная, напористая, на праздник надевшая какое-то немыслимое зеленое платье с перьями на груди, кажется Галиной Брежневой. Ее рабыня Аида (Лидия Бондаренко) — невидная, худенькая горничная, с убранными в хвостик волосами, в дохлом пальтишке и с муфтой. (Одна из новосибирских певиц, рассчитывавшая на партию Аиды, обиженно говорила, что ей сказали, будто она для этой роли слишком красива). Конечно, трудно говорить о музыке, сидя в зале КДС, но мне показалось, что она звучала как-то легче, прозрачнее, чем ожидалось, а знаменитые торжественные темы вдруг стали казаться лживыми, официозными, почти гротескными в своем пафосе.
И мы увидели, что история про толстущего Радамеса — совсем не о классическом треугольнике с романтическим героем-любовником в центре. Получается, что вот жил-был некий толстый и красивый номенклатурный парниша (назовем его условно Чурбанов), которому светила главная невеста страны, да случилась незадача — влюбился он в девчонку-уборщицу. И со всем своим номенклатурным видом и ухватками стал он как-то пытаться быть человеком. На пиру в честь победы, когда вводят автоматчики пленных и кладут их меж столов перед сановниками «лицом вниз, руки за голову», а победитель Радамес, уже в светлом костюме, с орденской перевязью, вдруг встает среди лежащих оборванцев на колени, тоже закладывает руки за голову и просит об их освобождении, — это сильно.
На самом-то деле, конечно, неважно, какой это город и какая страна.
Мы включаем свой опыт, и тогда кажется, что мы узнаем функционеров и дома, что бородатые пленники в вязаных шапочках — это чеченцы, а балерины в пачках, танцующие что-то классическое перед жрущим руководством страны, знакомы только нам. Но на самом деле география в спектакле выглядит так же размыто, как и время.
И пафос в нем не специфически антитоталитарный: речь идет о государстве, которое всегда враждебно или безразлично к человеку. И когда в конце Амнерис узнает, что изменивший ей Радамес должен умереть, она, обезумев от любви и отчаянья, распластывается у ног равнодушных жрецов с воплем: «Пьета! Пьета!» («Милосердие!»). Но «Галину Брежневу» безжалостно оттаскивают и зашвыривают в кузов уезжающего грузовика с другими жителями города, отправляющимися в эвакуацию.
В финале традиционного либретто Радамеса казнили, замуровывая заживо, и в своем склепе он находил прокравшуюся туда Аиду. Их общая смерть одновременно оказывалась освобождением влюбленных от власти государства и войны. В финале спектакля Чернякова никакого замуровывания нет: Радамес с Аидой остаются одни в разрушенном и обреченном городе. Они скачут, нелепые и счастливые, под дождем, который льется струями с потолка КДС, хотя, судя по всему, шансов выжить у них немного.
Зал был полон. Не знаю, как бомонд, а все театральные люди Москвы — актеры, режиссеры, художники, -— которые хоть чем-то интересуются, кроме себя, пришли. Публика кипела. Кто-то восторгался. Кто-то с пеной у рта ругал Чернякова за осовременивание. Один знакомый режиссер досадовал, что Черняков недостаточно радикален: «Взялся менять, так и менял бы уж все, а то это обыкновенная «Аида» в современных костюмах!» И это действительно была просто «Аида», только пронзительнее и динамичнее той золотой, которую так любил булгаковский профессор Преображенский. Сохранившая свою масштабность и силу, что бы ни говорили поклонники фараонов и слонов.
