Цивилизация
— Отец Андрей, события на Украине отразились на всех аспектах общественной жизни. Не может оставаться в стороне и церковь. Как вы считаете, сложившаяся ситуация усугубит церковный раскол?
— Мне очень горько, что между нашими близкими народами развязана война – пусть даже и информационная. Отторжение Крыма дало повод для расползания русофобских настроений по всей Украине. То, что еще вчера было неоспоримой очевидностью (единство с Россией), теперь вдруг стало поводом для тревожных раздумий и дискуссий. Сегодня, наверное, уже в любом православном украинском доме обсуждается вопрос о ее связи с Москвой. И думаю, что умножается число людей, которые снимают табу с тезиса о возможной украинской церковной автокефалии. Это то, что раньше называлось филаретовщиной. Для Русской православной церкви это могут быть серьезные потери.
Что же касается взаимоотношений между Украинской раскольнической церковью и Украинской церковью Московского патриархата, то сейчас существующие между ними противоречия не обостряются. Скорее, наоборот, происходит психологическое и политическое сближение позиций. Но точка схода и консенсуса все ближе к точке зрения раскольников.
Многие украинские священники и епископы Московского патриархата выступают с осуждением российской армии и руководства. Что ж, такова норма церковной жизни.
На протяжении всей своей истории церковь поддерживала молитвой ту власть, которая существовала в данный момент на данной территории. Так, во время русско-японской войны 1904–1905 годов создатель Японской православной церкви, русский епископ Николай Касаткин, причисленный ныне к лику святых, благословил своих учеников – японских православных священников — молиться за победу японского оружия над русским.
Но в то же время нынешнее противостояние — это не конфликт Франции и Алжира или США и Вьетнама. Для нашего сознания Украина не колония. Это наши корни, наша родина. Конечно, если я, москвич, приеду сейчас в Киев и скажу, что это тоже моя страна, меня назовут агрессором и оккупантом. Но я не могу убить в себе часть моей любви и часть моей идентичности. Поэтому так дорого символическое церковное единство.
Поэтому по обе стороны нынешней границы стоит пояснять, что весна 2014-го вернула церковь во вполне традиционную для нее ситуацию.
Ведь когда в средние века между русскими княжествами шли междоусобные войны, церковь все же оставалась единой. И Киевский митрополит был один для всех, даже когда он переехал в Москву (и более ста лет продолжал тем не менее титуловаться Киевским!). Как устояла церковь в тех междоусобицах? И смогли ли мы унаследовать эту мудрость?
— А в России нынешний политический момент каким-то образом сказывается на церкви? Антиукраинских призывов у нас, конечно, нет, но очень сильна антизападная риторика. А ведь совсем недавно даже планировалось внедрять в церковное образование болонскую систему.
— Патриарх Кирилл — умнейший человек; он способен менять многие свои оценки и представления. Некогда он был вполне отчетливым западником. Но речам патриарха последних лет свойственна антизападная риторика. Такой пересмотр, полагаю, коснулся и ранее любимой им болонской системы. Ученые советы академий были против перехода на эту систему. Но пожелание патриарха — это закон. Начали, кряхтя, перекрашиваться в «бакалавров» и «магистров»…
Но сейчас, на фоне громкого и поощряемого конфликта с западными стандартами современной жизни, идея болонской системы, думаю, окончательно потеряет свою привлекательность.
Нравственная ложь болонской системы в том, что на словах государство обеспокоено утечкой мозгов, но принятие болонской системы как раз открывает шлюзы для этого вымывания наших выпускников на Запад. Международным кадровым агентствам теперь легче оценивать квалификацию россиян. «Болонья» ломает нашу систему образования ради того, чтобы все наши «зачеты» и дипломы признавались западным работодателем, если выпускник решит уехать за рубеж. То есть это все ради удобства нескольких тысяч потенциальных эмигрантов из столичных элит. Таков был пейзаж в 90-е и нулевые: власть имущие держали свои деньги и своих детей или прямо за границами России, или в состоянии мгновенного их вывоза за границу.
Ну а церкви-то для чего участвовать в этой малоприличной реформе? Ответ был один — чтобы дипломы наших семинаристов признавались государством. А зачем? Чтобы те могли преподавать в школах. Наивное объяснение. Обычный священник боится школы и вовсе не мечтает там работать. Те же, кто действительно этого хотят, как правило, уже имеют светское университетское образование.
— Тогда в чем же истинная причина?
— Один епископ, имеющий отношение к церковному образованию, как-то честно признался мне, что определяющим тут является финансирование: признав наши дипломы, государство может начать финансировать сам процесс духовного образования.
Но ведь, начав финансировать духовные школы, государство получит право вмешиваться и в учебный процесс. Получит право предъявлять, например, требования антидискриминационного характера: почему не принимаем на обучение девушек или баптистов, или мусульман? В некоторых балканских странах, которые пошли по такому пути, эти вопросы уже задают. На что я получил ответ «ну если увидим такое вмешательство, то вернемся к нынешней системе финансовой независимости».
Но это легко сказать «вернемся». Что такое для епископа семинария? Это постоянная головная боль. Потому что, в отличие от приходов, с которых он берет средства, семинария — это единственное место, куда он их вкладывает. В современном мире экономика православной церкви похожа на систему франчайзинга, когда тебе дают право под некую знаменитую торговую марку находить клиентов — при условии, что часть доходов потом ты будешь отчислять компании-учредителю.
С точки зрения епархиальной бухгалтерии приходы и монастыри – это доходные торговые точки, которые отчисляют епископу часть своих доходов.
Причем он туда ни копейки не вложил сам, а только, что называется, дал пользоваться своим именем (и даже не своим, а именем православия).
И вот на этом благополучном финансовом фоне вдруг появляется какая-то семинария, которую нужно кормить. Это не очень комфортная психологическая ситуация для епископа. И отсюда мечта повесить финансирование семинарий на государство, сохранив при этом всю полноту власти над ними. Положим, это удастся. Но как при появлении вышеозначенных угроз вернуться к прежней системе? Сможет ли следующее поколение епископов снова научиться тратить деньги именно на церковные проекты, а не только собирать? Боюсь, что нет. При выборе «или ежемесячные миллионные траты твоих денег – или ничего не стоящее согласие с новой государственной политикой» выбор будет более чем очевиден.
— Епископ не только регулирует финансовые потоки, но и единолично определяет церковную политику на своей территории?
— Да. И поскольку епархия, а не низовая приходская община является владельцем всей церковной собственности, храмов, епископ вправе распоряжаться судьбами людей, которые очень прочно связаны с церковью: увольнять, назначать, запрещать. Замыкаются на епископа и взаимоотношения с государственной властью. В этих условиях высшее право – это воля епископа, а не то, что написано в какой-то уважаемой древней книжке.
— Но разве возможна демократия в церковной жизни?
— Здесь нет простых решений. Мне, например, очень понятны слова Клайва Льюиса (автора «Хроник Нарнии») о том, что он демократ именно потому, что христианин:
как христианин, я верю в догму о первородном грехе и именно поэтому считаю, что каждый человек настолько искажен, что ни одному из нас нельзя доверять абсолютную власть над другими. Никто не вправе считать себя непогрешимым оракулом. И поэтому нужна сложная и дорогая система контроля, взаимных сдержек и противовесов.
— Но такая система не прописана в церковном праве.
— Церковная жизнь, к сожалению, плохо укладывается в рамки церковного права, чьи каноны были составлены в середине первого тысячелетия. Отсюда нигилизм самой церкви по отношению к своему же собственному законодательству. Как ни странно, этот нигилизм – это следствие беспредельного превознесения церковного права церковной же проповедью. Ибо на первых же уроках вам скажут, что каноны определены непогрешимыми Соборами и святыми отцами. Они имеют высший сакральный статус, и менять их нельзя.
Поэтому церковное право не может честно развиваться. То есть никто не может открыто сказать «это правило устарело — мы его отменяем». Раз менять древние предания нельзя, их можно только толковать. Но любые интерпретации оказываются не более чем личными.
Но, пока толкователь во власти, кто же его оспорит? В церкви никогда не было отделения исполнительной власти от судебной. Епископ – глава церковного суда.
Показательно, что главное наказание, чаще всего применяемое сегодняшней церковной властью, вовсе не предусмотрено древними канонами. Речь идет о временном запрете на священнослужение. Каноны же знают лишь безвозвратное лишение сана — «извержение».
Когда дело доходит до санкций, то, если проступок совершил священник, он должен быть извержен из сана, если мирянин – отлучен от церкви. В переводе на светские понятия это право, которое знает только одну меру – высшую. Понятно, что это признак не очень развитого права. Но если за любой проступок расстреливать, то что же получается? Лучшее средство от перхоти – гильотина?
Этой решительности боятся сами церковные власти. Не решаясь исполнять древние каноны, они втихую придумают свое право… В итоге возникает ситуация «все или ничего». И, как писал Бердяев, в таких случаях победа всегда остается за «ничего», в данном случае за правовым нигилизмом.
Кроме того, православного человека постоянно виноватят. Он привыкает жить с мыслью о том, что почти любой его человеческий поступок может быть расценен как грех, но при этом может быть прощен на исповеди. И тогда есть опасность растворения границы между грехами повседневным и действительно страшными. Человек может впасть во вся тяжкая, решив — «семь бед, один ответ».
Вернемся к казанской истории. Семинарист – это религиозно мотивированный человек. У него есть определенные принципы. Он прекрасно знает, что содомский грех страшен. Чтобы склонить к содомии такого юношу, надо не просто споить его и снасильничать — надо добиться его согласия с грехом. Чтобы оправдать противоестественный грех, нужны сверхъестественные аргументы.
Судя по всему, по нашим монастырям кочует тайное богословское учение, оправдывающее гомосексуализм.
И один из его доводов именно таков: «Ты же мечтаешь о сексе с девушками? Значит, ты уже прелюбодей! Так какая разница, какой секс ты изберешь? Чистоту ты уже потерял!»
— Но не может же церковное право приравнять такие грехи, как нарушение поста и сексуальные домогательства к казанским семинаристам со стороны одного из преподавателей-священников?
— Когда человеку постоянно говорят о том, что что бы он ни делал, это грех, то в конце концов все уравновешивается. Есть грозное предостережение апостола Павла про то, что «малакии и мужеложники царство Божия не наследуют». Древнее толкование св. Феофилакта Болгарского на это место Писания говорит: «Малакиями называют тех, над которыми совершают постыдное, а потом перечисляет и совершающих постыдное». То есть это пассивный гомосексуалист. Но большинство наших монахов учит иначе, произвольно переводя слово «малакия» (мягкий, изнеженный, чувственный) как «онанист». И тогда выходит, что почти вся молодежь уже заранее лишена надежд на рай.
— Остается церковный суд?
— Сейчас делаются попытки создать работающие и как бы непредвзятые церковные суды. Но та же история с казанскими семинаристами показала, что очень серьезные вещи оказались просто не прописаны в церковном праве.
Например, то, что в современном мире есть множество людей, которых можно назвать «профессионально православными». Я сейчас имею в виду не священников, а тех людей, для кого церковь является работодателем: сторожей, водителей, сотрудников церковного музея, магазинчика, епархиального отдела, учителей церковной школы, семинаристов. По действующему церковному праву с епископом может судиться только священник. А в треугольнике миряне-суд-епископ предписано лишь одно: епископ может судить мирян. Но сами они не могут отстаивать свою правду перед ним или патриархом.
И как тогда этим людям защищать свои интересы в случаях внутрицерковных недоразумений или обвинений? На региональном уровне суды подотчетны местным епископам, и жаловаться кому-то выше — «писать в Москву» — миряне не имеют права. Можно лишь жаловаться на беспредел епископа ему самому. Какая перспектива у такого рода расследования? Нулевая.
Сейчас, после казанского скандала, патриархийные чиновники сказали, что и семинарист может пожаловаться на епископа патриарху. А патриарх будет решать, принять жалобу к рассмотрению Высшим церковным судом или нет. Но это лишь устные заверения. В документы никакой правки не внесено. Нет протокола, который обязывал бы суд или патриарха даже через личное «не хочу» осуществлять требуемые правовые действия. А это «не хочу» очень чувствуется даже сейчас. Например, пострадавших казанских семинаристов вызвали на беседу в патриархию (не в суд).
Властных собеседников больше всего интересовал один вопрос: «Кто сливает информацию о том, что происходило в вашей семинарии, Кураеву?» Все остальное нашим инквизиторам было как-то менее интересно.
Поэтому я пока не могу сказать, что механизм церковных тяжб наконец-то заработал. Пока все очень капризно и зависит от пиар-желания первых лиц.
— Так какими все-таки должны быть церковное право и опирающийся на него церковный суд?
— Сегодня об этом рано говорить. Когда придет возможность принимать такие решения, будет уже другой мир, другие люди, у них будет свое видение — и это будет их решение, а не наше. Но, чтобы этот день пришел, важно, чтобы сложилась культура мысли о проблемах церковной жизни. Сегодня тотальная церковная апологетика и официоз противостоят огульной же атеистической критике. Нужна традиция вдумчивого, критического размышления самих церковных людей. Надо разрешить себе думать на неприятные темы. Тогда со временем появятся люди, которые будут смеяться над нашими нынешними потугами в этом направлении. Но их успех станет возможным потому, что за поколения до них кто-то начал пить горькое лекарство честной мысли.
