Цивилизация
Смерть Ислама Каримова и назначение нового руководителя Узбекистана, какую бы политику он ни стал проводить, обозначили «конец эпохи» для этого постсоветского государства. И пожалуй, ключевым словом этой эпохи была «стабильность» — та самая каримовская стабильность, которая позволила Узбекистану пережить 25 лет независимости без тяжелых кризисов и революционных потрясений. Однако в чем секрет этой стабильности?
Прочность местного режима давно является загадкой для ученых.
Чаще всего отсутствие бунтов и революций в Узбекистане объясняют твердой рукой авторитарного лидера, но некоторые политологи верно указывали и на умение Каримова вести экономическую политику и грамотно распределять ресурсы между отдельными элитами и группами населения.
Однако объяснения стабильности исключительно действиями режима мне представляется слишком ограниченным: тот факт, что в Узбекистане не произошло «цветной» или исламской революций, хотя многие силы активно их готовили, объясняется еще и внутренними сдвигами в социальной структуре. На мой взгляд, важной причиной является нарастающее недоверие среди граждан, отказ от публичных действий (речь идет не только о протестах, а и о выведении любых проблем за рамки общественной дискуссии).
Множество этнических, экономических, региональных, профессиональных групп решают свои проблемы самостоятельно, избегая конфронтации, открытой агрессии друг против друга, придумывая все новые и новые способы наладить жизнь неприметным образом.
Бизнес-авантюры, наступление государства и неслучившаяся революция
В 1990-е годы, после распада СССР, Узбекистан сначала не выпадал из единого пространства бывшего Союза: свободный бизнес, игнорирующий государственные границы и временно ослабевший репрессивный аппарат, бандитские разборки и творчество.
Однако с середины 1990-х государство начало укрепляться. Первой мерой, оставившей след в памяти многих жителей, был жесткий милицейский прессинг — атака на организованную преступность и крайне агрессивное отношение силовых структур к прохожим. В результате этих суровых мер столица в 1990-е стала намного более безопасной для простых граждан, чем соседние Алма-Ата или Бишкек. Далее, уже на рубеже 2000-х годов, государство усилило контроль над экономикой, ужесточились условия, в которых существовал мелкий бизнес, однако массовая миграция за рубеж еще не развернулась.
В те же годы, когда Узбекистан на некоторое время стал проводить прозападную внешнюю политику (участие в региональной организации ГУУАМ, из которой страна вышла в 2005 году), европейские и американские фонды активно спонсировали научные исследования и общественную деятельность местной интеллигенции. Именно тогда «было актуально ожидание переворота и очень быстрой вестернизации по типу Грузии или Украины: мы сделаем революцию, а потом придут американцы, и будет у нас тут все, короче говоря, 54-й штат» (респондент А.).
Но революции не произошло, и, насколько можно судить по жизненным историям самых разных респондентов, главной тенденцией общественного развития стало «расхождение по отдельным квартирам»: уход в частную жизнь и собственную деятельность.
Это вовсе не означало смерти публичности: люди стали жить своим кругом, своей социальной средой, и сейчас это сопровождается более активными, чем в 1990-е годы, тратами на обустройство дома и на социальные ритуалы (свадьбы, пиршества и тому подобное).
У этого процесса есть несколько проявлений. Самое очевидное: после того как в страхе перед терроризмом и возможными бунтами власти максимально «зачистили» оставшиеся с советского времени публичные пространства (парки, площади, центральные улицы), в итоге общение проходит в предсказуемых условиях, исключительно в близком кругу:
«Парки, конечно, снесли, парки жалко. Допустим, всеми любимый парк был, где сейчас хакимият (мэрия). Конечно, жалко. Был Горького, его снесли. Конечно, жалко, потому что парк народный был, мы туда и пацанами ходили, и кинотеатр летний» (М., мужчина, рабочий, 55 лет).
Во-вторых, вся деятельность ташкентцев проходит среди своих, где все всех знают, и бизнес также может делаться только среди своих — и это необязательно представители одного клана или класса, главное, что невозможно действовать, не опираясь на «инсайдерскую» информацию.
Большинство опрошенных воспринимают государство как источник прессинга, ограничительных мер, польза от которых неочевидна (или вовсе отсутствует). Даже активно работающая с городскими властями председатель домкома отметила, что ЖЭК посадит елочку, поставит галочку, а через месяц, когда деревце засохнет, это больше никого не волнует, а она сама собственными силами сажает клевер, орех и тую для жителей своего подъезда. Однако важно, что желание самостоятельно обустраивать свою жизнь, без помощи государства, в 2000-е годы сочеталось с отказом от публичности не только в общении: значимое для людей пространство в столице ограничивается интерьерами их домов и известными только для своих точками.
«Я сама задаю все время этот вопрос, почему люди, у которых хватает денег построить такие роскошные дома, не могут привести в порядок эту дорогу перед ними. Для меня это все равно что с черными ногтями надеть костюм от Пьера Кардена и ходить» (К., женщина, бизнесмен, 40 лет).
Отношения социальных групп: живи и дай жить другим
Помимо одновременного удаления и «умиротворения» в отношениях с государством можно говорить об аналогичных процессах в сфере межнациональных отношений.
Во времена Хрущева и Сталина шло уничтожение границы между Старым (узбекским) и Новым (европейским) городом и проводилась сознательная политика стирания различий между русскоязычными иммигрантами и узбекоязычными автохтонами — обе группы должны были селиться бок о бок в новых жилых районах. Разделение Ташкента на «европейский» и «азиатский» не исчезло, оно лишь стало менее видимым, утратило четкую географическую привязку (два города) и перешло на уровень отдельных кварталов, домов, рынков, мест отдыха, повседневных интеракций.
Но, в отличие от классических «разделенных городов» вроде Белфаста или Бейрута, оппозиция «европейцы – узбеки» не укрепилась ни в политическом дискурсе, ни в публичной сегрегационной политике, а проявляется в сотнях «невидимых границ». В 1970–1980-е годы «европейско-узбекская» граница в Ташкенте достигла определенной стабильности (то есть заинтересованные лица знали, какой двор узбекский, а какой русский), однако после 1991 года ситуация усложнилась.
Во-первых, эмиграция «европейцев» оказалась не столь драматичной, как ожидалось в начале 1990-х, в эпоху роста узбекского бытового национализма и общей неопределенности
«Насилия не было, но общая атмосфера в те годы [1990–1993] была весьма напряженной... В очередях можно было услышать: «Вы, русские, уезжайте в свою Россию!» Или водитель мог остановить автобус и попросить всех русских выйти. Но скоро все это кончилось, узбеки сами стали вздыхать по советскому прошлому. Да и брать с нас особо нечего было, ни денег, ни привилегий... В общем, мы все сейчас в одной лодке» (О., женщина, ученый, 55 лет).
Хотя немало «европейцев» покинуло Узбекистан (прежде всего те, кого была готова принять «историческая родина», — евреи, немцы, в меньшей степени русские), нежелание властей разыгрывать карту антирусского национализма и незаменимость русскоязычных кадров в промышленности, сфере услуг и даже на госслужбе привели к тому, что темпы эмиграции к середине 1990-х годов резко снизились.
В 1989 году в Узбекистане проживали 1,653 млн русских, в 2000-м — 1,2 млн, в 2008-м — около 500 тыс.
Во-вторых, с конца 1980-х годов все больше узбеков из провинции переезжают в Ташкент — островок процветания на фоне остальных регионов. Наиболее зажиточные покупают квартиры (особенно освободившиеся после выезда «европейцев»), но большинство сельских мигрантов нанимаются мардикерами (поденщиками) на тяжелую, низкооплачиваемую и лишенную каких-либо правовых гарантий работу.
Государство же не только не отменило, но ужесточило советский институт прописки, сделав Ташкент поистине «закрытым городом» — жители других городов и сел не имеют права проживать в столице. Вид на жительство выдается весьма скупо специальным комитетом при мэрии и только в индивидуальном порядке.
Такая политика, как нам представляется, проводится не только из соображений безопасности (закрыть потенциальным террористам и прочим нарушителям спокойствия дорогу в столицу), но и из страха ташкентской узбекской элиты, русифицированной и советизированной, перед напором и конкуренцией со стороны провинциальных узбеков. Ташкентские же «европейцы», менее многочисленные, чем раньше, и лишенные привилегий, которые им предоставляло советское государство, не только не угрожают, но и по многим параметрам ближе и «роднее» столичным узбекам, чем их сельские «соплеменники».
Что характерно, харыпами (очень оскорбительное прозвище, примерно означающее «деревенщина») сначала именно городские узбеки называли сельских, и лишь позднее его стали употреблять «европейцы» (применительно к узбекам вообще).
Если говорить о городе, сейчас, по нашему мнению, основная «этническая» граница пролегает уже не между русскими и узбеками и их городами / кварталами, а между теми, кто обладает правильным городским габитусом, и теми, кто нет.
Вести себя «нормально» в публичных местах Ташкента означает говорить тихо, не смеяться и не гоготать во весь голос, не жестикулировать, не задирать прохожих; для мужчин — носить пиджак правильно, а не запахивая его, как халат, для женщин — не носить одежду и макияж аляповатых цветов и т.п.
И если для ташкентцев-старожилов стигматизация «некультурного» поведения — способ утвердить свое символическое господство над городом, то, например, для работников милиции правильное распознание «сельского» габитуса помогает выделять из толпы «нужных» узбеков, то есть не имеющих прописки и вынужденных давать взятку.
Важным косвенным индикатором культурного сближения и, шире, сглаживания основных социокультурных конфликтов в ташкентском обществе может служить сфера моды и стиля. Еще в конце 1980-х слово «русский» часто было ругательным:
«Дочка, как русские ходят — нехорошо». Всё, девочке устроят скандальчик. В чупанах [халатах] тут бегали все» (И., женщина, архитектор, 50 лет). А после 1991 года мода стала свободнее. Уже в 2000-е годы европейская мода становилась все популярнее — а наряду с ней и исламский стиль внешнего вида, несмотря на противодействие государства. Но, как утверждают опрошенные мною, главным в моде становятся цены отдельных предметов одежды: западный, восточный (пакистанско-индийский) и узбекский стили мирно сосуществуют, и в каждом их них присутствуют различные ценовые категории.
«Дело в том, что в советское время, если сравнивать, вся Ферганская долина ходила в платках, не ходили в платках только женщины, которые работали, потому что на работу нельзя было ходить в платке. И в школах запрещали. У меня мама была директором школы, причем узбекской школы, а не русской, у них четко установка: нельзя носить платки, нельзя надевать традиционный костюм в школу. В пиджаках ходили, в юбках ходили. А после независимости они опять вернулись к этим платкам, но не к хиджабу и не к мракобесию. В целом мода женская идет из Ташкента по-любому, постепенно все будут ходить в черных коктейльных платьях, постепенно все перейдет. В Ташкенте сейчас на свадьбах более высокого ранга декольте, шортики, что хотите. И нарощенные ресницы, нарощенные ногти, нарощенные волосы» (Н., женщина, социолог, 45 лет).
Заключение: миграция и шансы на социальный мир
Срезы общественных настроений свидетельствуют о том, насколько сильно среди жителей Ташкента укоренился принцип «живи и дай жить другим».
Несмотря на многочисленные жалобы на государственный произвол и на выражение недовольства в адрес «беспардонного» или «возмутительного» поведения разных групп населения, люди предпочитают не идти на конфронтацию, а искать свою нишу в сложном местном порядке — и выстраивать отношения с другими.
Остается открытым вопрос, насколько устойчив этот порядок. Сменит ли его «война всех против всех» при обрушении верхнего, политического уровня, который существенным образом определяет правила игры во всем обществе и зависит от самочувствия первого лица государства? Или же сложившаяся система отношений выдержит политические и иные кризисы, в крайнем случае заставляя людей предпочесть внутренним конфликтам эмиграцию?