Цивилизация
— Алексей Александрович, первым делом разрешите поздравить вас с присуждением престижной премии Кавли, которую вам присудили вместе с Андреем Линде. Стало ли это для вас сюрпризом?
— Спасибо. Для меня скорее стало сюрпризом то, что сам Фонд Кавли решил дать за это премию, потому что прошлые его премии были более «наблюдательного» характера. Если премия Грубера (которую Старобинский получил в 2013 году) более космологическая, то премия Кавли до сих пор, за исключением астрофизика Линден-Белла, вручалась за наблюдательные открытия.
А вообще я считаю присуждение нормальным, так сказать, перестали меня затирать и оценили мои пионерские работы 1979–1980 годов.
Когда дошло не до слов, а до дела, когда появились наблюдательные данные, то о моих работах вспомнили.
— Какие именно данные?
— Первые данные — это эксперимент Cobe 1992 года. Потом были результаты наблюдений WMAP и Planck, под которые лучше всего подходит моя работа 1980 года, и недавний результат BICEP 2, под который лучше всего подходит моя работа 1979 года.
— В те годы было создано несколько моделей расширяющейся Вселенной, в чем их различия?
— Главное отличие заключается в том, от чего идти, от геометрии или от физики? Я в своей модели 1980 года шел в духе Эйнштейна, у которого была общая идея геометризации физики, и моя модель действительно была чисто геометрическая, так как в ней все зависело только от кривизны пространства-времени. Другой подход, присущий Гут и Линде, — идти от физики элементарных частиц, поэтому с самого начала они постулировали некоторое скалярное поле.
Затем забавным образом выяснилось, что разница между этими двумя подходами не такая уж большая, и стали говорить о некой дуальности, когда две теории, которые формально выглядят как совсем разные, но математическим преобразованием переходят одна в другую, их наблюдательные предсказания могут быть одинаковыми. Поэтому сейчас выясняется, что такой уж глубокой разницы между двумя подходами нет и, скажем, в последний год Андрей Линде много занимается тем, как из его подхода супергравитации у него возникает моя исходная модель.
Поэтому наши две модели скорее дополняют друг друга.
— В чем заключается недостоверность нашумевших результатов эксперимента BICEP2?
— Две наши модели отличались по предсказанию гравитационных волн. В моей модели параметр r был 0,5%, в модели Линде — 15%, это отношение квадрата амплитуды гравитационных волн к квадрату амплитуды возмущений плотности. Общим предсказанием стало то, что гравитационных волн меньше, чем скалярных, то есть должно быть меньше единицы. Насколько оно должно быть меньше, зависит от конкретной модели.
То, что измерил BICEP2, на первый взгляд больше говорит в пользу модели Андрея. Единственный эксперимент, который достигает точности в измерении поляризации реликтового фона 10 -7, — это BICEP2, но цена такой чувствительности — то, что они меряют только на одной длине волны. А нам интересна не всякая температура электромагнитного излучения, а только чернотельная. Все, что нечернотельное, произвели вторичные источники, которые находятся не слишком далеко, — пыль в нашей Галактике или синхротронное излучение активных ядер близлежащих галактик. Поэтому, строго говоря, утверждать, что они измерили чернотельную компоненту, мы не можем. Недавно команда Planck опубликовала данные по наблюдению не в области галактического полюса, куда смотрел BICEP2, в направлении, где, как считается, меньше пыли, а в области менее высоких галактических широт.
Их заключение было пессимистическим: если в их наблюдения взять самые «холодные» области, то уже там излучения пыли достаточно, чтобы объяснить результаты BICEP2 не первичными гравитационными волнами, а этой самой пылью.
Просто сама пыль светит: ее температура составляет порядка 20 кельвинов.
Теперь говорят, что надо не принимать слепо результаты BICEP2, а проверять их. Но проверять не ссылкой на то, что есть в других участках неба, а на этом же участке сделать измерения на других длинах волн. В принципе у Planck уже есть результаты с покрытием всего неба, и вопрос к ним, почему они держат это в секрете. В конце октября они обещали их обнародовать.
— Что должно случиться, чтобы была поставлена точка в этом вопросе?
— Я думаю, что данных эксперимента Planck будет достаточно.
Если будет недостаточно, нужно будет ставить новый эксперимент.
Мы должны посмотреть на других частотах и увидеть интенсивность, соответствующую тому самому значению r на трех разных частотах.
— Поговорим о науке в другом ракурсе. Последний раз мы с вами разговаривали в сентябре 2013 года, когда вы участвовали в митинге в защиту РАН. Что положительного и отрицательного дала уже реформа академии?
— Плюсов нет никаких. Минусы, поскольку было принято решение наложить некий мораторий на год, тоже не очень большие, и сейчас больше обсуждаются перспективы.
Выяснилось, как мы и представляли с самого начала, что никаких четких планов это ФАНО не имеет.
Было бы, конечно, прекрасно, если бы оно сняло с ученых заботу о том, где и как покупать оборудование, но выяснилось, что оно это сделать не может. Пока явных бед нет, но понятно, как это будет работать дальше. Пошуметь, поломать желание было, а строить — нет. По оценкам самого ФАНО, оно может финансировать институты только на 20%. Спрашивается, откуда возьмутся остальные 80%? Нам говорят: ну… это будут всякие гранты. Но какие гранты? У фонда нового РНФ нет таких денег. Полная неопределенность.
Идет разговор, чтобы поднять ведущим ученым зарплату.
Но уже понятно, что на всех не хватит, и уже по этому поводу были волнения. Нас это пока не коснулось, поскольку решено на этот год финансирование не менять. Сейчас мы в значительной мере живем на академических программах, таких как «Астрономия», оттуда финансируются командировки, со следующего года академических программ будет. Что останется? 20-процентное финансирование ФАНО, но люди говорят, что этого им не хватит даже на коммунальные расходы. Останутся деньги грантов, которых не хватает.
Второй минус — новый закон о закупках оборудования: многие говорят, что он оказался еще большим злом, чем отделение академии от институтов. То есть идут какие-то экспромты.