Наша сотня должна была сдержать «Беркут»

За студенческие годы я сменил много рабочих профессий, а потом на спор пошел в журналистику. Работал в местной газете «Экспресс» (Львов), издание топовое на Западной Украине. Кризис пережил в погонах, потому что изначально хотел служить и видел себя силовиком. Я старшина милиции, а военное звание — старший лейтенант. Ушел со службы на телик в «Экспресс». Поехал на «евромайдан», потому что не мог смотреть, как дядьки бьют детей. Я могу постоять за себя, дать по морде. У нас был проект «Журналистские расследования», и мы даже успели внедриться в банду титушек, собрать доказательства их связи с Партией регионов, я денек титушкой отработал у них под прикрытием. И вот тогда уже мне стало ясно, на чьей стороне мои симпатии. Но, понятное дело, я хотел быть объективным, ни на чью сторону не переходить.

У меня в голове проевропейские взгляды, потому что я был в Европе, я видел, как там люди живут. И банально мне близки их ценности. Для меня «евромайдан» не был чем-то новым, потому что я еще студентом бегал на «оранжевый майдан» в 2004 году. И для меня он стал разочарованием, что мы столько сил отдали просто конченому политику.

Но эмоции единения я переживал — это было как муравейник: когда идет драка по полной программе, а к тебе бабуля бежит, подносит брусчатку, два куска. Она, бедная, бежала почти что километр с этой брусчаткой, у нее там почти что микроинсульт. А ты устал, тебе еще приносят брусчатки, чтобы еще пять минут пободаться, метко кинуть. У меня совесть чистая, потому что я журналистом на этот момент не был, у меня был официальный отпуск.

Вечером 26 января начался штурм Народного дома, бывшего Дворца Ленина. Я был в волынской сотне в заслоне — то бишь, если наши попятятся назад, мы должны были сдержать «Беркут», чтобы наши перегруппировались. И если же они прорвутся, мы отвечаем за зачистку. Противостояние было долгим, только в полшестого утра силовики сдались. Было 24 градуса мороза, по нам ударили из брандспойтов. Я полностью мокрый четыре с чем-то часа стоял на морозе. Сознание немного помутнело, я отошел в лазарет, мне дали таблетку, прокапали… вроде ничего серьезного. Там какого-то парня послали со словами «как ты меня (замучил), до шести моя смена! Не дай бог ты еще раз придешь!». Его уже в третий раз принесли зашивать после ранения от травматического оружия. И стало стыдно, что я в лазарете место занимаю. Собрался, ушел оттуда, хотя сознание мутнело.

После этого подхожу к КПП палаточного городка и понимаю, что у меня два пропуска: одно (удостоверение) журналистское, а одно — бойца самообороны. И я на автомате достаю первое, а сам иду в черной куртке, в балаклаве, с щитом, дубинкой. Я в шоке — понимаю, что не тот пропуск, и думаю: вот сейчас мне (конец), сейчас буду долго рассказывать, что к чему. Но в итоге там парни с нашей сотни оказались, сказали, что все нормально, он и журналист, и боец. Забрали меня, я пошел в палатку, мне дали сухую одежду, там и отогрелся.

Через несколько дней после расстрела снайперами (20 февраля) к нам подошли журналисты из Бразилии, спросили, кто немножко по-английски шарит. Начали с одним из них общаться. Он говорит: «Парни, поздравляю, это победа».

Потом папа позвонил:
— Сынок, ты где?
— В Киеве.
— Я так и думал, поздравляю с победой!
— Это еще не победа, но я надеюсь.
— Да нет, даже уже азербайджанское телевидение сказало, что восстание победило.

Когда прошла точка невозврата — не знаю. Еще зимой мы ездили по Киевской области на зачистку «регионалов». Просто заставляли местные власти писать заявления об уходе. Без крайностей, но, правда, не откажешь здоровым парням в количестве 50–100 человек, которые стоят в полной майдановской выкладке, со щитами, дубинками. Да, это психологическое давление, но они это заслужили. Вот тогда я начал чувствовать, что уже всё.

После «майдана» была эйфория, любая победа — это эйфория. И тут «братский» подарок от России… Западенцы Россию братьями никогда не считали. Война была бы наверняка, разве что в России поменялись бы политики, а то сейчас нас настроены победить 90% россиян, «ватники», как мы их называем.

Я записался в добровольческий батальон «Днепр-1». Кстати, в России это официальная террористическая организация (КПРФ требовала признать батальоны нацгвардии, в том числе «Днепр-1», террористическим организациями как «карательные»). Для нас это нонсенс, смешно, потому что мы официально подчиняемся всеукраинскому МВД.

«Зачистку «майдана»
остановил сам Янукович»

Люди, с которыми я до сих пор общаюсь, были ответственны за разгон студентов (30 ноября. – «Газета.Ru»). Я уверен, что это была спецоперация, которая была осуществлена именно для того, чтобы был «майдан». Потому что если бы его тогда так не разогнали, «майдана» бы не было. Люди, инициировавшие разгон, были близки к Януковичу. У Януковича была такая схема управления: один из близких людей – за Европу, другой – за Соединенные Штаты. Сам он отвечал за работу с Россией. Янукович совершенно четко понимал, что люди, которые вокруг него работают, работают не в его интересах, а в интересах тех стран, с которыми они сотрудничают. Янукович к этому спокойно относился.

18 февраля захватили офис Партии регионов, и после этого «Беркут» пошел в наступление. Ребята были нацелены очень решительно, я с ними постоянно был на связи. Они бы разогнали этот «майдан», однако их остановили на кромке лагеря. «Стой!» – они встали. До этого момента я был уверен, что еще можно было спасти ситуацию.

У меня был план сделать альтернативный «майдан» – «антимайдан». Но не такой, как был перед Верховным советом, а за другую Украину. Очень многие люди были готовы выходить против «майдана», но не были готовы выходить за Януковича. Один раз привезли туда православных, прихожан, казаков, а им пытались всучить плакаты за Януковича. Они категорически были против, поскольку были готовы идти за православную веру. В этом была проблема: с той стороны «майдана» находились люди, которые были убежденными, а с этой стороны выводили «организованные структуры».

Вечером, в тот день, когда погибли люди в офисе Партии регионов, а «беркутовцы» стояли напротив «майдана», я был у ряда ключевых людей из окружения Януковича. Мне сказали, что если сейчас не остановить эту ситуацию, мы пройдем точку невозврата. Я обратился по телевизору к людям, которые стояли на «майдане», чтобы они расходились, потому что сейчас начнется зачистка «майдана». Однако зачистку остановил сам Янукович.

Тогда телеканалы показывали, тот же «Интер», еще более или менее объективную картинку. Как стреляли в «беркутовцев», а они стояли, поскольку им не давали команду «вперед», и они просто стояли цепью. А их, не скрываясь, из снайперской винтовки расстреливали. Там около сотни было огнестрельных ранений за ночь. Выбирали просто, в кого выстрелить, в этого, в того. Как в кегли, в них стреляли. Человек падает – на его место становится другой. Более сотни ранений, около 30 «беркутовцев» погибли за ночь. В это время в регионах штурмовались областные управления СБУ и МВД. И с регионов постоянно звонили и спрашивали: «Ну что, есть команда, нет команды»? Нет команды. Януковичу просто надо было бороться, а он не был готов.

В окружении Януковича были предложения применить оружие, разогнать всех протестующих. Но в украинской политике очень много раз менялось руководство, а политические элиты – нет. Каждый находил себе место в новом раскладе. Людей с четкой позицией, как у меня, было мало. Большое количество политиков на разных должностях, в том числе на тех, на которых принимались решения, были уверены, что встроятся в новую политическую реальность. Так случилось в 2004 году. Когда сегодня ты во власти, но тем не менее дружишь с оппозицией. Ты помогаешь им по бизнесу, ты решаешь их какие-то вопросы. Когда бизнес становится властью.

В МВД и армии были люди, готовые применить оружие, но их искусственно сдерживали. Если бы была команда, порядок был бы наведен, без сомнения. За два часа «майдана» бы не было, причем, без жертв. Если бы власти действовали правильно, они бы не дали бы захватить оружейные арсеналы. Только в Хмельницком начальник СБУ дал команду применить оружие, когда захватывали оружейную комнату, и это для него потом плохо кончилось, после того, когда «майдан» победил. А все остальные, глядя на то, что происходит слив, дали возможность захватить оружие. И это оружие через несколько дней оказалось на «майдане».

Утром, а мы всю ночь не спали, я встретился с уходящими, просто черными от сажи «беркутовцами», расстрелянными, растоптанными, избитыми. Зашел в администрацию, развернулся и вышел, и поехал за билетом – меня пригласили на телепередачу в Россию. Я улетел. Тогда это восприняли, что я улетаю из страны навсегда, но я вернулся через два-три дня в Днепропетровск. Если бы я не улетел из Киева, я думаю, на машине я бы не доехал до Днепропетровска.

Мы отстаивали честь «Беркута»

Когда это все началось на Майдане, руководство нам сообщило: «Ребята, это где-то до 1 декабря. Сейчас помитингуют — и все будет нормально». Скажу честно, такого, что началось потом в Киеве, с нами еще никогда не происходило.

23 ноября мы выехали из Донецка, а 24-го уже были в Киеве. В тот день проходило два митинга: сторонники Евросоюза и его противники. Нас поставили в резерве на тот случай, чтобы не столкнулись одни с другими. Потом поступила команда: срочно перебросить некоторые подразделения, в том числе и наше, на улицу Грушевского.

Когда мы оказались на месте, у здания кабинета министров, первое, что я увидел, — это были два бойца «Беркута», сопли текут, слезы. Кругом слышны взрывы, крики. «Ребята, там газы применяют активно», — крикнул кто-то из милиционеров. Я сразу дал команду, мы одели противогазы и заменили ребят, которые стояли в первой шеренге. Они были без противогазов, и их как мух травили, они выпадали из строя. Мы закрыли проход в здание. В этот момент начиналась самая активная попытка прорыва в кабинет министров. Толпа, примерно шесть-семь тысяч человек, стала напирать, милиционеров пытались вырвать из строя. Подходили депутаты Рады, кричали: «Я народный депутат Украины!», срывали нашим бойцам маски, противогазы с лица, брызгали газом... Потом митингующие сломали шлагбаум. Начали кидать в нас кирпичами, наносили удары... Мы были в шоке… Нас пытались убить — били куда попало и чем попало.

Когда начали жечь автобусы, кидаться брусчаткой — это уже был настоящий кошмар. Кругом огонь, стрельба и эти беснующиеся бегают с палками. Мы держались на позициях, не сдали ни одного сантиметра…

Еще более жестокое противостояние произошло при попытке захвата Администрации президента. Тогда ранили очень многих сотрудников — их избивали, давили трактором. Мы были вынуждены применять шумовые гранаты и резиновые пули, такого никогда не было, но нас избивали прутами, цепями, камнями и жгли коктейлями Молотова.

И потом с каждым днем нарастало все больше, и больше, и больше. В итоге все закончилось тем, что 18 февраля в нас уже стали стрелять боевыми. В тот день у нас уже были потери с пулевыми ранениями. Были погибшие. В нашем подразделении 16 человек ранили, два тяжелых — у одного огнестрельное ранение в голову, другому сердце задело.

Когда началась стрельба, мы не знали, кто сбежал, кто не сбежал. Мы просто оказались безоружные против вооруженной толпы. Вот сейчас обвиняют киевский «Беркут», штурмовую роту, их командира, что он там чуть ли не преступление против народа совершил... Полная чушь! Если бы не они, погибших было бы намного больше. Они реально прикрыли отход всем подразделениям, которые были без оружия, а их расстреливали в упор...

На следующий день нам привезли оружие. Мы сидели в здании кабмина. Команды не было никакой, но мы готовы были оборонять здание. А потом нам ребята из киевского главка говорят: «Все. Руководства нет, собирайтесь, можете ехать домой или куда хотите». Мы посмотрели на все это и решили уходить. За нами везде следили, везде были расставлены блокпосты. Нам дали в сопровождение депутатов от «Свободы» и УДАРа, которые помогали проходить через кордоны этих сумасшедших. И если внутренние войска проходили более или менее нормально, то если шел «Беркут» — нас пытались разорвать, как собаки...

Это был вооруженный переворот, спланированный другой страной. Ситуация усугубилась из-за слабохарактерности наших властей. Получается, они только за себя беспокоились, боялись потерять деньги. И в итоги потеряли все — страну потеряли. А они просто забрали свои манатки, ценные вещи и свалили. А то, что здесь происходило, они даже не представляют... Поэтому поведение руководства нашей страны расцениваю именно как предательство. Они людей кинули в мясорубку и сбежали.

Если бы они не сбежали, а дали команду — мы были готовы действовать дальше... Да, конечно, был потерян контроль на Западной Украине, там начали захват райотделов... Но дело в том, что ситуацию еще можно было удержать, если бы они чувствовали, не играли бы в эту политику. Торговались там, а мы то, а мы это. В это время на улице милиционеров калечили и убивали. Из милиционеров первым людей никто не бил, не открывал огонь. Мы действовали по закону Украины о милиции, который принимали в 1992 году. Что не так в нем было? Там написано, что если захватывают здания, то нужно их защищать. Там написано, что мы имеем право на защиту. Что мы не так сделали?! Мы следовали закону, когда пришел беспредел...

Там на Майдане у нас не было разделения — с Западной Украины «Беркут» или с Восточной. Со львовским «Беркутом» мы стояли плечом к плечу — их бойцы сражались как львы… Там все были наши — «беркутята»... И когда они вернулись домой, в тот же Львов, Тернополь, Ивано-Франковск, там парней ставили на колени. Если бы они не встали, их там же и расстреляли.

В 1998 году на Украине ОМОН переименовали в «Беркут». Мы держали марку, считались элитными подразделениями, и мы отстаивали его честь…

Мы сделали все, что могли. Все, что от нас зависело, мы сделали. Нам дали приказ стоять, и мы стояли. А нас бросили. И теперь потеряли страну, она развалилась. Не знаю, может, так лучше... Самое обидное, что милиционеры, с которыми мы были вместе на «майдане», теперь они стоят с другой стороны. Эти ребята приезжают к нам в АТО воевать против нас. Очень жаль. Нам уже отступать некуда, мы здесь, в Донбассе, на своем месте, мы здесь дома. А их сюда посылают, я все понимаю. Это как если бы АТО проходила во Львовской области, то мы бы ездили во Львовскую область, а львовяне воевали против нас.

Если бы наш президент, его семья и друзья, меньше бы забирали у людей, то ни один Евросоюз, никто бы так народ не поднял. Той страшной зимой на улицу вышло очень много озлобленных людей.

В Киев всегда приезжали «люди из Москвы»

Мне удалось присутствовать в Киеве и на «майдане» в конце 2013-го — начале 2014 года. Фактически от начала до конца известных событий. Поскольку по роду своей деятельности я консультирую политиков и чиновников, имеющих отношение к формированию политической повестки в России и на Украине, то в преддверии намеченных на март 2015 года президентских выборов хотелось увидеть ситуацию изнутри, понять, чем руководствуются люди, которые вышли на «майдан». Без этого понимания говорить о каких-то серьезных процессах в украинской политике было бессмысленным. Нужно было «включенное наблюдение», как говорят социологи.

С самого начала чувствовалось, что на улицы люди вышли потому, что желали хоть какой-то справедливости. Это буквально витало в воздухе. Люди испытывали потребность в самоуважении, хотели гордиться своей страной, а гордиться не получалось — слишком сильное отторжение от власти Януковича было у людей. Разговоры на «майдане» выражали это отношение к власти, и это отношение было жестко негативным. При этом у большинства не было рационального объяснения, чем конкретно их не устраивает власть. Постоянно рассказывали о том, как власть давит на средний и малый бизнес. Иногда как под копирку рассказывали «случаи из жизни». Такой же феномен можно было наблюдать и в конце 80-х, когда слухи излагались как реальные события, в которых рассказчик был задействован. Это умение уверять себя и других в правдивости историй из жизни — неотъемлемая часть любой революционной мифологии. И мифологии, грамотно подогреваемой. Хотя очевидно, реальные случаи несправедливости и давления на бизнес были.

Люди на «майдане» были на пределе, но первоначально сильной агрессии не было. Она нарастала постепенно, и особенно сильно — после разгона митингующих в конце ноября. С этого момента разговаривать с людьми рационально, взвешивая все «за» и «против», действующей власти стало невозможно. В их сознании возникло четкое эмоциональное разделение: справедливость и правда только по нашу сторону баррикад, по другую сторону ничего этого нет. Тот, кто не разделял такую позицию, автоматически воспринимался как враг.

Картина окончательно стала черно-белой. С этого момента возникло ощущение жесткости и даже жестокости предстоящей схватки, стало казаться, что люди на «майдане» стоят не для того, чтобы добиться решения своих проблем, а чтобы силой сломать силу. Это ощущение усугублялось еще и потому, что наступили холода, а никто не расходился по домам. Люди сознательно терпели огромные неудобства. Некоторые ночевали на улицах и спали буквально на земле, закутавшись в спальники и одеяла.

Когда началась стрельба по митингующим, многие уже не сомневались, что Янукович обречен. Уверенность в этом лично у меня появилась после того, как он в особо циничной форме предложил пост премьера Яценюку. Публичное унижение премьера Азарова было настолько серьезным, что государственная машина не могла это перенести. В политике нет правильных и неправильных действий. Есть действия своевременные и несвоевременные. Янукович постоянно действовал несвоевременно. Он всегда опаздывал. Причем существенно. Если хотели использовать отставку правительства как инструмент для перехвата инициативы, то надо было делать это сразу после отказа от подписания в ноябре соглашения о евроинтеграции и выхода людей на улицы. Тогда-то и надо было идти на серьезные политические изменения. Януковичу следовало напрямую разговаривать с украинцами. Но он поначалу не хотел разговаривать ни с кем, а когда приперло —стал разговаривать не с нацией, а с Яценюком, Кличко и Тягнибоком. Сузил рамку. Вначале еще могла сработать стратегия бескровного разгона «майдана». Однако Янукович не решился и на разгон. Его действия выглядели слабыми или их не было видно вообще.

Президент Украины выбрал самую худшую из всех возможных стратегию по отношению к «майдану»: стратегию постоянных колебаний. Да и это делалось не всегда последовательно. Он ведь не вел переговоры, он имитировал их. И как только люди почувствовали, что с ними играют, они перестали воспринимать Януковича в качестве серьезного субъекта переговоров. Должность осталась, а силы ушли.

В тот период я встречался со многими украинскими политиками — как с провластными, так и с теми, кто поддерживал «майдан». Всех объединяло общее чувство усталости от Януковича. Сначала большая их часть хотела лишь ослабления, а не ликвидации президента, ускорившего движение в сторону суперпрезидентской республики после победы на выборах в Раду в 2012-м. Многие политики (не хотел бы называть фамилий) говорили мне, что президент потерял чувство реальности. Они не понимали, как в 2015 году он собирается выходить на выборы. Никто не верил, что Янукович их выиграет. Среди политиков преобладало мнение, что у власти отсутствует опора в массах. Но, конечно, никто не мог тогда представить, что все закончится бегством Януковича из страны.

В какой степени действия Януковича основывались на советах Москвы? В Киев всегда приезжали «люди из Москвы». И во время этих событий тоже. Но их миссия вряд ли заключалась в том, чтобы давать назидания. Скорее, они выполняли функцию передачи информации для российской элиты: общаясь с высокопоставленными политиками, включая и самого Януковича, получать от них ту или иную информацию и передавать ее руководству России. Да и вряд ли Москва могла что-то эффективно посоветовать Януковичу. Виктор Федорович уже не слушал никого. Он выбрал стратегию политического суицида.

Когда начался последний пожар и погибали люди, мы уже все знали, что победили

Это не первый «майдан» в моей жизни, даже не второй. Я скажу, что украинское общество очень зрелое. Сейчас у очень многих людей состояние нервного срыва, после того как Янукович и АТО приучили к большой агрессии, но в то время этого не было, а было абсолютное ощущение, что надо прийти и сказать. И что именно твое слово, именно твой дух важнее, чем бросание в мусорники, чем любой штурм. И вот это ощущение, гордое ощущение, что твое право, твое слово важнее любых действий со стороны, оно было уникально для всего мира. Почему весь мир восхищался «майданом»? Потому что бросить какого-нибудь политика в мусорник — это могут в любой практически стране. А вот выйти и три месяца стоять, мерзнуть и отстаивать свою позицию — это может далеко не каждый.

К сожалению, агрессия, которая была применена к людям, потом участие в войне — все это привело к тому, что часть из этих людей начала соответствующим образом действовать. И, конечно же, сегодня в обществе есть большое количество людей, которые уже не способны к мирному «майдану». Да и Украина в целом, думаю, не способна. Украина же была уникальной страной, которая много-много десятков лет не видела войны. И мы всегда привыкли побеждать мирно, начиная со студенческой голодовки в 90-м году. У нас был очень большой опыт мирных побед. Но теперь у нас есть и опыт, к сожалению, кровавых трагедий и побед по итогам жесткого противостояния.

В первые дни «майдан» совпал с акциями, которые проводили оппозиционные политические силы в другом месте. Это говорит о том, что в то время шло два процесса. Один процесс, который до сих пор не вполне понятен для меня, был организован активистами «майдана». Ходят разные слухи о том, кто был в нем заинтересован. Есть даже информация, что это была попытка власти создать искусственно «майдан», для того чтобы амортизировать народные протесты. Другой же «майдан» возник на Европейской площади. И когда стало очевидно, что искусственные проекты, уничтожение огня огнем, не пройдут, власть начала применять другие, жесткие способы борьбы, что привело к еще большему противостоянию.

Тогда было две функции. Одни люди просто жили на «майдана», а вторые передвигались по стране, рассказывали, приглашали. Без второго же тоже невозможно, потому что телевидение не очень-то показывало происходящее. Я был таким «полевым командиром», водил колонны и принимал участие именно в таких «полевых» — пешеходных, поездочных, типа «автомайдана». Все мои помощники, моя команда, состояли на учете милиции по поводу своих автомобилей, у них пытались забрать права. Мой товарищ только что рассказывал, что он ездил недавно к себе на родину, где у него зарегистрирован автомобиль. И его остановила ГАИ, потому что в системе «Рубеж» до сих пор забит номер его автомобиля как того, кто штурмовал «Межигорье».

Я думаю, что решающий, переломный момент — это был даже не тот момент, когда все горело и всех убивали. Потому что когда начался последний пожар и погибали люди, мы уже все знали, что победили. Вопрос состоял только в том, останешься ты живой или тебя убьют. В ту ночь, с 18 на 19 февраля, когда людей убивали, когда горел лагерь, после очередной атаки я просто упал в палатке и заснул.

Внутренним переломом «майдана», моей личной кульминацией была ночь с 10 на 11 декабря, когда было противостояние желтых и черных шлемов, как говорили, «противостояние добра и зла». Это было место возле Михайловской площади. Я был на единственной баррикаде, которая штурмовалась, но не была взята.

Милиции была поставлена задача: они должны были расчистить проезд на старый майдан. Всего было четыре баррикады. Одну из них, на Крещатике, тогда не тронули. А две, на Европейской площади и на Институтской улице, штурмовали, и они были взяты. После этого к нам зашли в тыл. То есть приходилось отбиваться от милиционеров, которые подошли сзади. Но поскольку это произошло уже под утро, туда собрались все люди. И они стояли, противостоя «Беркуту», уже не защищенные баррикадой, они сами стали баррикадой. Люди просто ставили между нами и «Беркутом» бочки, зажигали их, и между нами был только огонь. Этот огонь и остановил «Беркут», который тогда еще не готов был нас убивать.

И вот тогда мы увидели, что киевляне, украинцы не убегают, а, наоборот, приходят. Когда они пешком добираются до «майдана», зная, что там могут быть у них проблемы. Когда Михайловский собор бил в колокола, созывая людей во всем Киеве, это, конечно, незабываемое впечатление.

После этого я видел много всего. Я был в Крыму на самом пике конфликта. Я был в зоне АТО, много где. Но вот именно то метафорическое противостояние, которое было в ту ночь с 10 на 11 декабря, стало как раз тем моментом, когда Украина продемонстрировала свое нежелание подчиняться любой силе. Да, тогда сила была не такая, как потом. Но тут главное — привыкнуть.

Тогда мы готовы были бороться с такой силой. Потом они усиливали применяемую силу, а мы показывали собственное умение усиливаться самим. Теперь мы готовы бороться со «Смерчами» и с этими… с «Градами».