Цивилизация
С психологами в Донецке все сложно. Еще в августе 2015 года специальная комиссия во главе с депутатом местного народного совета Александром Хряковым решила, что кризисные психологи фонда «Поможем» олигарха Рината Ахметова «промывают мозги» донецким детям, и запретила им работать на территории самопровозглашенной республики, сообщили источники в самом фонде. И с осени 2015 года кризисные психологи ахметовского фонда в Донецке больше не работают. Дальше — больше. В ДНР запретили работать всем неаккредитованным международным фондам. Начали с «Врачей без границ» и далее по списку удалили всех «шпионов». В этой ситуации практикующие психотерапевты работу в международных фондах потеряли и оказывают помощь либо в соответствующем республиканском центре, либо в частном порядке. «Газета.Ru» поговорила с психологом Ириной (фамилию она попросила не указывать из соображений безопасности), которая работает в ДНР.
«Психика очень своеобразно реагирует на войну — взрывы на окраинах понемногу уходят в фон, психика привыкает, ты спишь под далекие взрывы, и «кажется» иногда, что это не взрыв, а салют.
Психика сжимается в стрессе, люди инстинктивно выдавливают из себя войну.
И война в итоге «выплывает» только где-то на пятой-шестой встрече с пациентом, — рассказывает Ирина. — Не хотелось бы охоты на ведьм — мы живем в военном городе, и у нас в молодой Донецкой республике все сборища и встречи несанкционированные запрещены. Поэтому не лепите из нас профессиональную организацию для подвалов МГБ. Просто психологи работают с большим количеством людей и периодически собираются с коллегами и обсуждают тенденции. Мы не проводили классических фокус-групп или исследований — здесь это строго запрещено. Но опросы социальные, стресс-интервью, когда психологи пытаются определить, что вообще происходит с людьми, конечно же, есть».
На встречу с психологом ДНР журналист «Газеты.Ru» ехал с таксистом Алексеем, тот, рассказывая про свою жизнь, очень жизнерадостно посмеивался. «Живем в Александровке (населенный пункт на окраине Донецка, граничащий через линию фронта с украинской Марьинкой. — «Газеты.Ru»), от дома до позиций ДНР метров двести, до украинских потом еще триста.
С нашей стороны вечно приедут на чем-то гусеничном и пуляют. А у тех лаг принятия решения, видать, большой, и они часа через четыре как жахнут по тому уже пустому месту. А мы там живем! У меня дом по центральной улице Ленина — везучий! Мина 120-я в огород прилетела, так все осколки на три соседних дома ушли.
А второй снаряд на улице перед домом приземлился, а у меня остановка автобусная бетонная перед домом все на себя взяла — только пара осколков стеклопакеты чуть побила!» — возбужденно рассказывает Леша.
Вопроса «а чего он там в таком случае живет с четырехлетней дочкой и женой» Алексей не понял: «Не люблю центр, жил уже здесь! А тот дом в 2012 году выбирали, зашли и поняли — наше! Да и если что начинается, при первом же разрыве мины бежим с дочкой в капитальный подвал — у нас это вроде как игра была. И она совсем не боялась! Только сейчас бояться начала — теща бояться научила. Она рядом с Донецким казенным заводом живет, где взрывчатку делают и который трижды за войну сильно взрывался, к ним залетает редко, но боятся они сильнее, все время об этом говорят. Вот и дочку научила!»
— Когда родители спокойно реагируют на бомбежку, то и ребенку легче, — подтверждает Ирина. — Если папа спокоен, то и ребенок не видит опасности. Но страхи родителей, если они есть, потом прорастают в детях психосоматикой — энурезом или коросточкой какой-то на теле. И родители не понимают, что, хотя они и говорят ребенку, что все вокруг нормально, ребенок в себя все вбирает.
— Психологи говорят, что в Донецке какой-то невероятный феномен счастья, откуда он здесь и чем это объясняется?
— Этот феномен нельзя отнести только к ситуации в Донецке. Он везде, где есть война. При этом мы, конечно, можем говорить о том, что феномен счастья здесь есть! Можно по-разному к этому относиться, но человек переживает эйфорическое состояние, пребывая «здесь и сейчас».
Люди переживают страх смерти, и они острее ощущают саму жизнь.
И не надо говорить, что человек острее ощущает эйфорическое состояние, он все тут острее ощущает. И депрессию в том числе. Вот куда наши размышления в итоге привели. Не к тому, что в Донецке люди острее ощущают счастье, а к тому, что они острее здесь ощущают жизнь!
И нужно отделить пограничную зону, приближенную к линии соприкосновения. Про людей, которые попали под бомбежку и потеряли близких, невозможно сказать, что они переживают счастье, они переживают депрессии и находятся в шоковых состояниях. А вот в других районах, которые более благополучны, а Донецк разделен на зоны — красную, зеленую, синюю, куда долетали снаряды, а куда не долетали, — люди тоже отличаются по переживаниям. Даже внутри Донецка каждый переживает войну по-своему. Я вспоминаю случай своей клиентки, которая рассказывала, что когда ее накрыло бомбежкой очень сильно, то она так молилась, как не молилась никогда в жизни. И когда все закончилось и родители тоже оказались живы, это было такое переживание эйфории, такой катарсис… По ее словам, совсем не сравнимый с ее до того «эталонной» эйфорией — родами дочери, которую она безумно любит.
Уникальность переживания каждого, кто здесь находится, выстраивается из разных историй и переживаний. Но при этом над Донецком такой колпак висит — надежды, которая помогает людям выживать.
— Надежды на что?
— На то, что как-то эта война закончится. И когда очередные боевые действия здесь заканчиваются, то приходит новая волна облегчения. И это облегчение — такая разрядка эмоциональная, которую тоже к этому «феномену счастья» можно прибавить. Возвращающиеся опять же добавляют эйфории. Первые недели, особенно после долгого отсутствия, увидев родной город, родную квартиру, внешне вполне себе мирную жизнь, — люди пребывают в перманентном счастье. Проблемы будут потом, а сейчас они вернулись домой. Тут у каждого была своя история. В 2014-м все заполнили Азовское побережье, заняв жилье «на время», исходя из своих довоенных возможностей. Думали пересидеть конфликт недели три-четыре. А к осени, когда деньги кончились, начали возвращаться туда, где хотя бы за жилье платить не надо. А кто-то вообще не уезжал.
— А есть агрессия со стороны тех, кто не уезжал, к тем кто возвращается?
— В реальной жизни я не замечала. В социальных сетях — да. Но кто эти люди в социальных сетях, есть ли они в реальности? Ведь полевые наблюдения этой агрессии не показывают.
— А страх перед вооруженными людьми остался?
— Раньше он был, да, люди в камуфляже однозначно пугали и олицетворяли опасность. Сейчас все легче после того, как в прошлом году вышло некое распоряжение и люди с оружием ушли с улиц, с оружием стало нельзя входить в магазины, общественные места, пьяных с оружием по первому звонку сразу приезжают и забирают соответствующие службы, в итоге стало как-то поспокойнее.
Людей с оружием на улицах в Донецке практически и нет.
— У вас сейчас больше работы? Спрос на психологов в Донецке большой?
— На самом деле нет. Психотерапевты — это роскошь, без психологической помощи можно запросто прожить, как прожили наши мамы и дедушки свою жизнь в Советском Союзе. Когда можно было работать благотворительным организациям и психологи входили одними из первых в горячие точки, да и те психологи, которые сейчас продолжают работать с этими организациями со стороны Украины на линии обстрелов, тоже подтверждают, что люди остро переживают в течение первых часов после боев. А потом, через несколько часов после события, что у них, что у людей возле линии фронта, которые не сталкивались с активными боевыми действиями, все равно на первый план выходит личное — из-за войны просто актуализируются проблемы, которые раньше замалчивались.
— Какие?
— Взаимоотношения в семье, например. Люди встречают профессионального психолога возле линии фронта и начинают об этом говорить, рассказывать. К психологу не приходят с политическими вопросами, к психологу приходят с проблемами с родителями, детьми, болезнями, паническими атаками, страхом будущего, какими-то такими темами. Родители, которые приводят деток в Донецке, выдают обычные запросы: «Где у моего ребенка кнопка? Подскажите, на что нажать, чтобы он не баловался!» При этом мы, конечно, не говорим о детях, которые жили в подвалах под обстрелами.
— А как с детьми, которые пережили обстрелы?
— Тут все сложно. Коллеги на наших собраниях много случаев разбирают.
Ребенку, чтобы его вытащить из травматического состояния, нужно вернуть какую-то игру. Он восстанавливается через игровое пространство, и дети очень часто восстанавливаются быстрее родителей.
И опять же — чтобы какую-то психологическую помощь оказать родителям, нужно действовать через детей. Когда родитель видит, что ребенку становится легче, он и сам начинает открываться.
— Донецк выкарабкается из всего этого?
— Ну, конечно, когда закончатся боевые действия, многие провалятся в депрессию. Я сейчас сталкиваюсь с тем, что у многих моих друзей, которые выехали из войны в Киев, начались проблемы — мужчины больше пьют, у многих начались депрессии, в которых кто-то признается, а кто-то нет.
Не все идут к психиатрам и пьют таблеточки, многие пьют водку.
У каждого человека свои ресурсы, и не всегда водка. Кто-то люлюкается с ребенком, кто-то любит скорость, кто-то уходит в море, кто-то к друзьям — у каждого из нас есть ресурсы, на которые он опирается в трудный момент жизни.
Даже в войну у каждого есть набор своих опор, в существовании которых нужно себе отдавать отчет.
У кого такой ресурс, как семья, тому легче. И тут разные истории. Есть клиенты, которые поняли во время войны, какая крепость семья, и укрепили ее. А у кого-то, наоборот, все рассыпалось. В том числе и из-за разногласий по политическим проблемам Россия — Украина, по финансовым — у многих просто не стало средств к существованию.
— Очень жесткое разграничение по политическим воззрениям?
— Да нет, я не думаю, что политика так фатально разделила людей. Когда такие люди встречаются за столом и говорят глаза в глаза, я как-то не замечала каких-то яростных атак. Непримиримые споры только в интернете. Я часто веду такие наблюдения.
Вот последний раз я ехала в Донецк в машине с двумя пророссийскими бабушками-пенсионерками и молодой проукраинской девушкой-врачом, которая ехала за вещами, приняв решение уехать из Донецка. И вот в маленьком замкнутом пространстве я наблюдала, как они выстраивали концепцию своих политических взглядов. Но для меня как психолога было понятно, что они спорят не на политические темы, это был разговор трех женщин о том, кто из них умнее, о собственной важности, эрудированности, значимости, они вот на это опирались. Такой себе конкурентный ряд в действии.
А по поводу политических взглядов, с точки зрения психолога, скажу, что люди объединяются, потому что им легче выжить в каком-то единстве. Если какая-то синхронизация взглядов произошла, то они объединяются не потому, что они так свято верят в Россию или, наоборот, в демократию на Украине, а потому, что так легче выжить, срабатывает эффект стаи.
Здесь по обе линии фронта мудрые политологи работают, и действуют они на расщепление. Полностью отключили телевизионные каналы, здесь все украинские, а там — российские. Люди, которые хотя бы краем глаза смотрят новости, на них все равно идет влияние — одного монолитного новостного поля. У меня как у психолога идет отторжение невольное — я не смотрю телевизор ни тут, ни там.
У меня есть среди пациентов девочка — она педагог, верующая, из донецкого поселка Трудовские (конгломерат поселков из бывшей группы шахт группы «Трудовские» находится близко к линии противостояния. — «Газета.Ru»). Она показывала мне фото церкви и рыдала: «Я в эту церковь ходила всю жизнь!» — а церковь разрушена снарядами. И с ней разговариваешь, и она вроде смеется, с юмором девочка такая, но только вот все время дергается глаз. Сейчас они с мужем переехали оттуда к друзьям и пытаются как-то там обустроить нормальную «мирную» жизнь.
Ее муж продолжает каждый день ездить на работу на Петровку, это еще ближе к линии фронта. И там в четыре часа дня люди стараются покинуть улицы, жизнь замирает совершенно. И так везде в этих прифронтовых районах. Вся война ночью, и люди психологически и морально готовятся. И это ужасно, конечно.
У каждого своя уникальная история и свои опасения, и экзистенциальный страх смерти только усиливает эти состояния. Каждый адекватный человек должен понимать, что он смертен. И эта смертность на войне лишь обостряет все чувства и состояния. Раньше многие уезжали в Индию, ашрам искали, медитировали, чтобы усилить это переживание жизни. Сейчас в Донецке все смеются над довоенной жизнью: «Не надо никуда ехать! Донецк — место ашрама, все тут здесь и сейчас! Приехал в Донецк, пожил и ходишь просветленный…»
