Цивилизация
— Почему «Ровесник» был единственным в СССР журналом, который писал о том, что происходит за границей?
— Потому что для этого его придумали. История такая. Во время Фестиваля молодежи и студентов в 57-м был сделан некий вестник международного молодежного движения, который просуществовал до 59-го года. Потом он благополучно загнулся. А в 62-м году придумали журнал, который должен был рассказывать нашей молодежи о невыносимо тяжелой жизни молодежи в странах капитализма и замечательной жизни молодежи в странах социализма. Мне рассказывали, что в самом начале «Ровесника» долго-долго придумывали, как назвать рубрику для материалов о соцмире.
Была расхожая фраза про страны капитализма — это мир, в котором все продается и все покупается. И кто-то предложил сделать рубрику для материалов о социалистических странах: мир, в котором ничего не продается и ничего не покупается.
— Он же быстро стал бешено популярным?
— Естественно, это же была форточка в мир. Конечно, форточка с целым набором фильтров. Но тем не менее он помогал тем, кто хотел получить информацию, ее извлечь. Хотя это была так называемая контрпропаганда, мы отвечали на происки зарубежных «голосов» (организация включена Минюстом в список иноагентов), но было такое понятие в советское время — протаскивание под видом критики. Вот мы занимались протаскиванием под видом критики. Было такое еще понятие — марксистский перевод.
Суть его в том, что если герой романа положил руку девушке на колено, переводчик писал, что он положил руку ей на плечо.
Вот мы занимались в основном марксистским переводом. Но тем не менее информация поступала через нас. Других источников было очень мало. Был еженедельник «За рубежом», была «Иностранная литература». Но это серьезная иностранная литература. А несерьезное якобы издание — это «Ровесник». Больше других источников зарубежной информации, кроме западных голосов, в стране не было.
— Журнал получал информацию в основном из западных журналов, верно? В 90-е это были GQ, Esquire, FHM, Arena, The Times, The Rolling Stone. А в советское время это были какие издания?
— Все те же. У нас была закрытая подписка. Мы выписывали ведущие зарубежные издания, которые поступали к нам с курьером из Главлита, в запечатанном мешке. Журналы были зашайбованы — наши внутренние цензоры сначала просматривали эти журналы и ставили на них такую шестигранную шайбу. А еще на обложке было написано рукой цензора, какие страницы были вырваны. В основном это были страницы, на которых говорилось о жизни в Советском Союзе. И это было очень смешно.
Мы даже выписывали американский журнал Atlantic, который вообще можно было выдирать весь.
Нам еженедельно привозили мешки с изданиями. Они хранились в сейфах, нам их выдавали, как в библиотеке, по карточкам, каждый день, каждый день мы просматривали, выписывали что-то, что для нас интересно. На основании этой информации мы составляли свои представления обо всем и писали о том, что мы прочитали.
— Информация бралась только из журналов?
— Нет, конечно, мы собирали информацию отовсюду, откуда можно. Когда кто-то из сотрудников ехал за рубеж в командировку — в основном это были, конечно, страны, где ничего не продается и ничего не покупается, — всех просили привезти журналы. Мы были записаны в спецхраны Ленинки и Иностранки. Это тоже была отдельная история. Каждый год мы писали письма в Библиотеку иностранной литературы — в спецхраны. И, например, чтобы получить Playboy, а это же было блистательное литературное издание, ты должен был в письме отразить те темы, по которым ты намеревался запрашивать литературу.
— Получается, что работать в «Ровеснике» было очень престижно? Доступ к иностранной литературе означал, что ты допущен к чему-то запретному?
— На самом деле допуска как такового не существовало. Не помню, чтобы я подписывала какие-то письменные допуски. Но мы все знаем, что хороший автор — это залог твоего безбедного существования. Потому что у тебя закрыты полосы. Если у тебя есть хорошие авторы, то откуда они взялись — это никого не волнует. Важно, чтобы он делал то, что ты хочешь от него получить. Поэтому хороший автор — это «святая корова». Его нельзя трогать. Если на него кто-то покатил бочку, ты его все равно печатаешь, но под псевдонимом. Стать автором «Ровесника» было просто. Для этого достаточно было принести хороший текст. Точка. А многие из тех, кто приносили хороший текст и долго и упорно работали, становились сотрудниками.
— Какой период существования журнала был, по вашему мнению, самым ярким?
— Конец 80-х, конечно. Когда были лучшие публикации. Но на самом деле и в 70-х были прекрасные публикации. Сейчас, когда смотришь эти старые номера, тебе твои какие-то победы кажутся жутко смешными. Но опубликовать материал о группе The Doors в 75-м году — это была победа.
— Как вы его пробили?
— Ну, как, за хороший интерес. Это был блистательный текст. Это один из немногих материалов, которыми я горжусь. Я нашла его, не помню где. Он меня потряс, текст, сам по себе, само мясо. Я села его переводить — просто так. И куда-то ушла, а бумажка осталась в машинке. Пришел в нашу комнату покурить коллега, сел за мой стол и увидел эту бумажку в машинке. И сказал: «Где эта? Пусть продолжает». И я добила этот текст. Дали почитать Алексею Авксентьевичу Нодии, главному редактору. Он сказал: «Ну, конечно». Если материал был отличный, можно было. Ребята, которые занимались цензурой, делили человечество на друзей советской власти и врагов советской власти.
А The Beatles, например, были, кто их разберет… Они были простые рабочие парни из Ливерпуля.
Дальше роль играло качество материала. Поэтому победа заключалась не в том, что ты назвал имя Пола Маккартни, а то, что опубликовал хороший текст.
— Изменился ли каким-то образом читатель журнала «Ровесник» из 70-х годов, по сравнению с постперестроечным читателем?
— Изменения были просто в именах, которые они хотели увидеть в журнале. В 70-е хотели Ричи Блэкмора. В 80-е — Modern Talking. А других изменений не происходит, не происходило и происходить не будет. Старая есть истина: умный читатель в редакцию не напишет. Пишут, чтобы выразить собственную потребность. В основном потребители писали: расскажите про то, расскажите про это. Или что автор — дурак. Были люди, которые пытались что-то думать. Где-то им надо было высказаться. Таких было, скажем, 50%, 80% из них — сумасшедшие. Но 20% — это были люди, которые что-то могли сказать. В основном, конечно, площадка высказываний была музыкальная. Хотя журнал был не музыкальный. Но спрашивали о музыке, потому что, конечно, журнал «Ровесник» читали люди, которые интересовались современной музыкой, роком прежде всего. Опять же, если судить по письмам в редакцию, а это лайки. Но я продолжаю настаивать на старом тезисе о том, что умный человек в редакцию не напишет. И лайк не поставит. Простите.
— Про кого хотели узнать в 90-х?
— Depeche Mode. Брюс Ли — кто-то написал в редакцию «Расскажите о Брусли». Оззи Осборн. Bon Jovi, наверное. Майкл Джексон, конечно. «Ласковый май» еще был. В редакции у нас сидела девочка, регистрировала письма читателей. И она уже совершенно запуталась в карточках с просьбами: то «Ласковый май», то Майкл Джексон. В результате она написала на одной карточке: «Ласковый Майкл».
— У вас регистрировались все пожелания читателей?
— Каждое письмо. И ответы на письма читателей были обязательны. Карточки отслеживались.
Можно было что угодно в статье написать — и тебя не уволят. Но если ты нагрубил читателю или вовремя не ответил на письмо, тогда тебя выгонят.
У нас проверки проходили по письмам. Каждый год приходил ревизор от ЦК комсомола. А вот на письма от психически больных можно было не отвечать. Нам однажды пришло письмо от имени кота Василия про соседей в коммунальной квартире, которые уморили Кочубея, Че Гевару и Чапаева. Это было на огромном листе ватмана, сложенном во много раз. В центре был нарисован кот Василий. А текст письма он по контуру кота Василия расположил.
Майкл Джексон
AP
— Чем «Ровесник» конца 80-х отличался от журнала начала 90-х? Путч как-то отразился на содержании?
— Да нет. Мы же не писали про то, что происходит в стране. То, что происходило в августе 91-го, коснулось нас лично. Хотя то, о чем мы писали… Безусловно, оно было ответом на потребности тех, кто жил в нашей стране.
— И все-таки я хорошо помню, как в журнале стали появляться материалы и фотографии, которые в советское время не могли там оказаться. Статья про людей, которые работают в McDonald's, целующиеся мальчик с девочкой на обложке. То есть что-то менялось все-таки?
— Нет, безусловно, в какой-то момент стало отпускать. Это началось с началом перестройки. В 87-м, 88-м. Стали появляться материалы, которые были невозможны еще в 82-м, 83-м. Простой показатель: тираж вырос до двух с половиной миллионов, и это только по подписке, когда мы начали печатать «Курс выживания для подростков» Ди Снайдера — это был 88-й год. Курс издания не изменился резко в 91-м году. Он начал меняться раньше.
— Как вы поняли, что он меняется?
— Ну как? Стали печатать вещи, которые мы раньше не решались бы. Это мы сами решали, что мы печатаем.
— А до этого?
— Мы и раньше сами решали, что печатать. Но были какие-то хлопки сверху. Какие-то вещи Нодия проверял, какие-то вещи он возил в ЦК маленькое, какие-то — в ЦК большое. А потом они ослабили хватку.
— Как вы это поняли?
— Да на уровне ощущений. В какой-то момент стало понятно, что то же самое, что мы делаем, можно делать интереснее, живее, откровеннее. Рамки все равно оставались. Все равно оставалась структура. Но вдруг эта структура стала смотреть поверх твоих волос. У нее появились другие заботы.
В 60-е годы, как говорили, советский народ получил право на грусть. В конце 80-х годов советский народ получил право на удивление.
Можно было не делать вид, что у советских собственная гордость, оказалось, что мы можем чему-то удивиться. И нам есть чему поучиться. Не было слов сказано: вы можете. Но это было понятно. А поскольку все мы были подготовлены всеми вот этими годами, когда мы читали западную литературу, мы быстро поняли, что мы и так можем. Вот, ребята, читайте, смотрите. В этом нет ничего крамольного. Но ко мне же тогда кагэбэшник приходил, пытался меня завербовать. Как раз был конец 80-х, перед 91-м.
— Как это? Казалось бы, уже все, ветер перемен?
— Да какой-то был, по-видимому, последний всплеск. Да и потом, я думаю, буква «Р» — она в конце списка. Самое смешное, что этот мужик, по-моему, ни на что не рассчитывал. Какая-то была проверка связи. Бессмысленная. Единственное, в один момент я очень испугалась. Потому что я в результате поняла, что он от меня хочет. Он хотел, чтобы я в случае, если буду ходить на подпольные рок-концерты, давала какую-то информацию о них. А я ему честно сказала, что никуда не хожу: «Я раньше ходила, а потом стало неинтересно, и я перестала». Тут он мне говорит: «А, ну да, Анечку не с кем оставить». (Аня — дочь Наталии Рудницкой. — «Газета.Ru».) Я поняла, что он все про меня знает.
И если он еще что-то такое скажет, я расскажу даже то, что не знаю. Вот в этот момент я поняла, что такое животный страх.
Он, наверное, понял, что я испугалась до смерти. Он тут же свернул разговор. И говорит: «Вы только не рассказывайте о нашем разговоре». Тут я уже не выдержала и говорю: «Как вы себе это представляете? Мы сидим с вами в моем закрытом кабинете в течение двух часов, в дверь кто-то ломится, все знают, что я в редакции, что с кем-то закрылась. Что я людям скажу?» Он говорит: «Вы можете сказать, что к вам приходили из Комитета государственной безопасности и мы разговаривали об Ире Куликовой». И тут меня второй раз накрыло: это моя подружка, которая уехала в начале 80-х и которая работала на BBC». То есть они все про меня знали. Другой вопрос, что никакого продолжения тот разговор не имел. Потому что уже другие времена наступили.