Цивилизация
— Чем вас привлекает визуальный театр?
— В первую очередь, красотой. Во вторых, интернациональностью, отсутствием зависимости от структуры языка. Визуальное понятно всем.
— Действительно ли драматургия сейчас уходит в прошлое?
— Все смертно, но тем не менее есть традиция. Я в некотором смысле ощущаю себя ее носителем.
На первый взгляд, я действительно какие-то вещи «ломаю», но на самом деле это — абсолютное продолжение традиции. Например, все, что касается преподавания и того опыта, который я получил в своей жизни, я считаю необходимым передать другим людям.
Когда одна форма искусства умирает, она перерождается в другую, но при этом корнями уходит в почву, в которой все эти руины находятся. Никакие застывшие формы невозможны, и театр как живое явление всячески развивается. Меняются люди — меняется театр.
— Есть жанр, в котором вы еще не работали, но очень бы хотели?
— Опера, кино, музейное искусство, в том числе инсталляции. По поводу кино — есть несколько идей, некоторые из них уже находятся в процессе воплощения. Вообще с видео я экспериментирую довольно много: в 2018 году я представил проект «Asmodeus», в котором шоу происходит в прямом эфире, а за его развитие отвечает зритель.
Что касается художников, то меня очень впечатляет венский акционизм (авангардное движение 60-х). Нравится Паша Пепперштейн, особенно его «Мавзолей».
— Вы в одном из интервью говорили, что слабая сторона русского театра в том, что он ужасно консервативен и закрыт от нового, свежего и интересного. Изменилось ли ваше мнение с тех пор?
— Нет. Конечно, всякий театр замкнут в себе, но, находясь в Европе, я понимаю, что там происходит такой интенсивный обмен между культурами, которого в России нет. Скорее всего, в силу тех политических изменений, которые произошли в нашей стране. Консервация только усилилась.
В последнее время происходит что-то печальное: отмена оперы Альбана Берга «Лулу» (совместный проект Диденко и дирижера Теодора Курентзиса), которая должна была открыть Дягилевский фестиваль, уход Курентзиса из пермского оперного театра.
— Какой из этого выход?
— Не знаю. Для российской культуры важно раздвигание границ и коммуникация с миром. Ведь и стоячая вода в итоге начинает покрываться тиной и адски вонять (смеется).
— Когда в последний раз на вас театр оказывал сильное впечатление?
— Два года назад в Амстердаме меня очень потряс спектакль Димитриса Папаиоанну «Великий укротитель». Его также показывали в рамках фестиваля NET в Театре Наций. В постановке много обнаженных тел, что российская публика восприняла очень напряженно. В Амстердаме зал реагировал спокойнее. Это внутренне меня освобождало: находиться в обществе, которое не просто воспринимает, а принимает.
— Насколько восприятие зависит от места, в котором проходит в спектакль?
— Максимально. Театр — это та вещь, в которой зритель является соучастником, даже если и пассивным. Обмен энергией имеет первостепенное значение.
— А из российских режиссеров кто-то удивил?
— Кирилл Серебренников и его «Барокко». Потрясением я бы это не назвал, но было безумно интересно смотреть спектакль.
Я очень уважаю и люблю его за то, что он делает. Вообще в театр я хожу крайне редко и выборочно. Мне просто лень. Я и так провожу в нем слишком много времени. А сидеть в полумраке и смотреть что-то — достаточно болезненный опыт.
— В описании вашего нового эксперимента «Коллайдера» звучат следующие строчки: «Как Большой Адронный Коллайдер призван расщепить ядро атома, так сотня перформеров призваны расщепить ядро музыки танцем». Что же это все-таки такое?
— Это такая дионисийская мистерия под музыку Shortparis.
— А перфомансом это можно назвать?
— Скорее, акцией. Она пройдет единожды и маловероятно, что когда-либо повторится.
— Как возникла идея сделать нечто подобное?
— Очень сложно ответить на вопрос, как идея приходит в голову. Все состоит из таких мелочей и непонятно, что является изначальным импульсом. Вероятно, самым первым стимулом была моя любовь к музыке Shortparis. Кроме того, участие группы на фестивале было единственным условием, которое я выдвинул организаторам.
— Расскажите, пожалуйста, про ваше знакомство.
— Я ставил спектакль «Текст» в Театре им. Ермоловой, и хореограф Ирина Га показала мне видео. Это было выступление Shortparis в Петербурге в каком-то подвале, где они стояли в кругу, плясали и играли свою музыку, что меня невероятно потрясло. Я удивился, что такое еще возможно в современной России.
— Как ребята восприняли идею?
— Мы договорились, что собираемся сделать совместный проект. Затем я встретился с Николаем [Комягиным, лидером группы] на их концерте в Берлине, обсудил саму концепцию. Это было весьма вдохновляюще. Мне в этом смысле очень легко с Николаем, он умный и интересный человек.
— Можно ли считать «Коллайдер» чем-то революционным в отношении того, что вы делали ранее?
— Для меня это в каком-то смысле акция самосожжения. Я достаточно продолжительное время находился в системе русского репертуарного театра и в этой форме закостенел. Было важно эту закостенелость преодолеть и высвободить сжимаемую всем этим временем энергию.
Поскольку я начинал как акционист, жил в сквоте и, вообще, переход в официальную культуру был местами очень болезненным, то для меня «Коллайдер», в первую очередь, акт очищения.
— И что следует за «самосожжением»?
— Перерождение. Я вижу необходимость самосожжения, а во что это превратится — сказать сложно. Хочется верить, во что-то прекрасное.
