Цивилизация
Новые романы Пелевина, сходящие с конвейера каждую осень, в последние годы отчетливо перешли в разряд литературного фастфуда (крайней его удачей можно назвать разве что «Ананасную воду для прекрасной дамы»), не требующего от читателя, вожделеющего свежей порции разряженной мистики и шуточек про Крым, ровным счетом никаких усилий. А любой отзыв на его опыты сам по себе превратился в гипертекст, умножающий из года в год один и тот же набор аргументов. В вывихах его словотворчества видели в лучшем случае самопародию или попытку в очередной раз выехать на уныло галлюцинирующих «криэйторах».
Внутреннее устройство новой книги выглядит сложнее и мощнее того постмодернизма для самых маленьких, к которому Пелевин приучил своего читателя.
По форме она представляет собой сборник завязанных друг на друге рассказов про трейдера, жонглирующего либеральным и «ватным» дискурсами, путешествия во времени и битвы рептилоидов за сознание землян, сталинские репрессии, масонов и не очень убедительные кислотные трипы. Словом, про все то, что традиционно образует «свежий роман Пелевина».
Однако по манере он не походит ни на выхолощенного прошлогоднего «Смотрителя», ни на предшествующих ему антилитературных «Трех цукербринов» (последние и вовсе, казалось, были порождением той самой «трубы духовного мусоропровода», которую Пелевин нарисовал в «Чапаеве и пустоте», пока сам не превратился в транслятора шуток из твиттера).
«Лампа Мафусаила» начинается с истории разорившего чекистов трейдера Кримпая Можайского, которую кроме как самостебом назвать нельзя.
Трейдер, персонаж простецкий и пустой, с одинаковым энтузиазмом обслуживает либералов и «вату», испытывает непозволительную страсть к деревьям и совращает юных философов, параллельно ковыляя через очередную пелевинскую пустыню Ничто. Кроме подобных наркоприключений повесть под названием «Золотой жук» отыгрывает, пожалуй, все возможные мемы на повестку дня сегодняшнего, вчерашнего и даже позавчерашнего — от ламберсексуалов и Крыма до сбитого в Турции самолета. Чтобы немного перекодировать этот боевичок из 1990-х и подпустить мистики, Пелевин насытил эзотерическим содержанием доллар и золото, которые сражаются друг с другом, как мифологическое добро со злом.
В итоге получился чистейший образец того вялого порнушного юмора, увязанного с на коленке склеенной моделью вселенной, которыми Пелевин потчевал своего читателя так часто, что сумел наскучить даже фанатам. Но уже следующая повесть технично подрывает весь этот якобы злободневный антураж.
В ней новороссийские чекисты, замаскировавшись под бесов Достоевского, телепортируются в XIX век и вербуют прадеда Можайского, чтобы тот скорректировал историю,
опередив братьев Райт в совершении первого управляемого полета, а заодно помог нейтрализовать инопланетных феминисток, помогающих Госдепу США. За ней следуют история под названием «Храмлаг» о ссыльных в Сибирь масонах и откровения современного чекиста.
Повести, таким образом, в конце концов соединяются в грузного стилистического мутанта, определить границы которого практически невозможно. И хотя инструментарий у Пелевина остался прежним, текст, который то разрастается и вширь, и вглубь, то в одночасье схлопывается до отцензурированной чекистами автобиографии одного из героев, читается совсем иначе и напоминает Пелевина времен, когда его вымысел действительно крушил реальность, а не наоборот.
Такое возвращение к ускользающей пограничности прозы, на которой держались лучшие его произведения, несомненно, пошло ему на пользу, хоть он и продолжил сыпать банальности вроде той, что у России великое прошлое и великое будущее, а настоящее что-то подкачало.
