Цивилизация
Третьяковская галерея широко празднует 200-летие Ивана Константиновича Айвазовского. Празднует, заметим, на год раньше — художник родился в 1817 году. Объясняется это тем, что календарный юбилей отдан главному хранилищу произведений Айвазовского — Русскому музею. Третьяковка не захотела толкаться на юбилейных торжествах, зато несомненно претендует на первенство, так сказать, концептуального характера. Судя по разным сопровождающим выставку заявлениям дирекции музея, замыслено нечто, призванное ни больше ни меньше реабилитировать мариниста-ударника, якобы имеющего в истории искусства не ту репутацию, которой он достоин. Кураторы выставки так и пишут, что решили «взглянуть на Айвазовского по-новому, <…> сбить снобизм в отношении к нему у профессионального сообщества».
К этой цели создатели экспозиции двинулись, однако несколько парадоксальным путем.
Казалось бы, для того чтобы изменить представления о художнике, нужно показать из его наследия что-то такое, чего раньше не видели или не замечали.
Трудно сказать, разрешима ли эта задача применительно к Айвазовскому, но кажется очевидным, что другого пути нет. А вот и ничего подобного. В Третьяковской галерее рассудили иначе. Из 6 тыс. живописных полотен художника, значительная часть которых хранится в разных музеях России (кроме Русского и ГТГ, это Центральный военно-морской музей СПб, музеи Павловска, Петергофа, Царского Села, множество провинциальных собраний), было отобрано 120 самых известных, хрестоматийных, узнаваемых. Эти вещи распределены в зале на Крымском Валу по разделам с красивыми названиями: «Морские симфонии», «Весь мир ему был мал», «Плененный тайной мироздания» и т.п. К ним присовокупили несколько десятков рисунков разного качества и огромное свежеотреставрированное полотно «У берегов Кавказа» 1855 года, которое безвылазно хранилось в запасниках Третьяковки.
Разделы представлены как равноправные.
То есть кураторы, по-видимому, хотят сказать, что знаменитые и пресловутые марины в наследии Айвазовского ничуть не более важны, чем сухопутные пейзажи или даже портреты. Не говоря уж о библейских или общерелигиозных сюжетах. Здесь, конечно, у каждого зрителя будут свои претензии к Третьяковской галерее. Но вот мне, например, особенно обидно за портреты. Думается, большую услугу оказали бы кураторы художнику, если бы отказались от этого раздела вообще.
Гораздо труднее было бы отказаться от раздела, так сказать, номенклатурного. «Художник Главного морского штаба» — это название должности Айвазовского и соответствующего раздела выставки — изобразил множество сражений, военных сооружений, городов-портов и всего такого. Сам художник, как известно, необыкновенно дорожил службой, своими титулами и наградами. На известном автопортрете в полный рост он запечатлел себя в мундире и при всех когда-либо полученных орденах и медалях. А это впечатляющий набор. Там и Анна, и Владимир, и Святой Александр Невский, орден Почетного легиона. И османский орден Меджидие с девизом «Рвение. Преданность. Лояльность».
Сервильность, или, выражаясь деликатнее, та самая «лояльность», Айвазовского для некоторых современников-острословов служила излюбленной мишенью.
Крамской, например, высоко ценивший мастерство своего приятеля, умилялся над его почтительным отношением к властям. А Чехов, навестивший старого уже художника по крымскому соседству, прямо-таки фельетонно описывал старца с генеральскими манерами, рассказывающего о «знакомствах с султанами, шахами и эмирами». Знакомства между тем были весьма плодотворными. Редкий дворец Стамбула османской эпохи не украшен лунными морскими пейзажами, которые уверенно приписывают Айвазовскому.
В отечестве его тоже ценили высоко, а Николай I даже называл «царем моря» (именно так: «я царь — земли, а ты — моря»). Собственно, всякий, кто писал об Айвазовском, отмечал его мастеровитость, трудолюбие и преданность теме. Как всякий непременно напоминал и о его несколько противоестественной плодовитости. Даже Достоевский, вдруг разразившийся многостраничной рецензией «Выставка в Академии художеств за 1860–1961 годы», с несколько утрированной непосредственностью сравнивал Айвазовского с Дюма-отцом: «Г-н Дюма написал ужасно много, Айвазовский тоже».
Свое место в истории русского искусства Айвазовский также занял быстро и прочно.
В юности учился у немецкого художника и до сих пор слывет последователем немецких романтиков. Успешно окончил петербургскую Академию художеств, получил Большую золотую медаль, потом получил столь же золотую медаль Парижской академии, недолго жил в Италии, вернулся в Россию. Всю сознательную жизнь провел в родной Феодосии, там и мирно скончался в 82 года.
Крупная биографическая проблема Айвазовского заключается в том, что за ним не стоит никакой драмы.
Долго жил, плодотворно работал, тихо скончался в почете и богатстве. От этого как-то неуютно. Все же хоть что-нибудь должно быть не так. Иначе очень трудно делать выставки, да и вообще говорить о художнике. В Третьяковской галерее драму увидели в искаженном восприятии зрителей-эстетов. И конечно, нельзя сказать, что это совсем уж выдуманная проблема. Действительно, можно слышать пренебрежительные ноты в высказываниях о художнике. Дескать, масскульт, работал на потребу и прочие ценные соображения. Бороться с этим, скорее всего, не надо. Это такой же факт истории искусства, как и сама живопись Айвазовского. Что же касается репутации, рискну предположить, что нынешняя выставка внесет ясность в этот вопрос. Айвазовский окажется отличным маринистом, заурядным пейзажистом и безнадежным портретистом. Так говорят о нем последние 170 лет, так и будут говорить.
