Цивилизация
— Вынесенное в заглавие «ненастье» — это внутреннее состояние героя или всего общества? Что вы вкладываете в это понятие?
— «Ненастьем» я назвал экзистенциальную ловушку и для человека, и сразу для общества. Состояние, из которого невозможно выйти, не переделав себя. Оставаться же в нем — губительно. В романе есть два вида «ненастья», так сказать: физическое и духовное — то есть или конкретное место, или конкретная идея.
Физическое «ненастье» философ определил бы как «топос».
Вот дачная деревня Ненастье, в которой в 2008 году прячется главный герой: он не может уйти от мешков с деньгами, хотя погоня все ближе. Вот две жилые высотки, захваченные в 1992 году союзом ветеранов Афганистана: за эти дома власти города ссорятся с парнями-афганцами, и начинается криминальная война. И вот глыбовый развал возле сожженного кишлака в Афганистане, это уже 1985 год: в развале укрываются три молодых солдатика и прапор — весь на понтах. Они после разгрома автоколонны оказались в тылу у моджахедов.
А духовное «ненастье» — это замкнутые круги экзистенции.
Для одного героя это его совесть, которая не дает ему смириться со своим бессилием и заставляет ради спасения любимого человека грабить броневик с деньгами. Для другого героя — идея «афганского братства», которая не позволяет ему выйти из борьбы с несправедливостью и не позволяет заказать противника-афганца, хотя тот сам готовит киллера. Для героини это беда ее бездетности, которая пожирает душу и лишает возможности любить по-настоящему.
Поэтому роман — это истории непокорных людей, которые идут вперед, попадая из одной ловушки в другую.
Кто-то гибнет, а кто-то все-таки прорывается из «ненастья». И герой упрямо твердит себе про себя же: «Армия разгромлена. Командир убит. Оружия нет. Но ты обязан сражаться, солдат».
— Ваши герои не раз говорят про «афганскую идею» (афганец всегда поможет афганцу), но это братство в итоге разваливается. Выходит, вы не оставляете своим героям шанса на единение с кем-либо?
— Сообщества этого типа всегда разваливаются. Они строятся на некой довольно умозрительной общности:
землячество — на общей родине, группировка — на общем преступлении, союз ветеранов — на общем опыте войны.
И так далее. Но эти «точки сборки» — родина, преступление, война — не самоценны. Они важны только в агрессивной среде, когда позволяют объединиться, чтобы вместе стать сильнее. Едва лидеры сообществ обретают желанное благополучие, значимость «точки сборки» падает. Это объективный социальный закон. Даже узы родства не всегда надежны. Но самый лучший способ подлинного объединения, придуманный человечеством, — это вера. Об этом говорит апостол Павел: «Нет ни Еллина, ни Иудея, ни варвара, ни скифа, ни раба, ни свободного, но во всех Христос». Так что никакой надежды я никого не лишаю. Вместо мифического «афганского братства» всем желающим для объединения всегда доступны христианские ценности.
— Есть ощущение, что осмысление войны и ее последствий в литературе застопорилось после Великой Отечественной. Рефлексии почти не подвергаются ни события в Афганистане, ни Чечня. Почему, как вы думаете, это происходит?
— Потому что общество само себе неинтересно. России неинтересно знать, как она устроена, чем жила раньше и чем живет сейчас. Во-первых, это познание не улучшает положение познающего, то есть не капитализируется. Во-вторых, это познание не влияет на наши жизненные стратегии, то есть и не актуализируется. И, в-третьих, культуре постмодерна проще придумать объяснение, чем искать его посредством большого интеллектуального и духовного труда.
— Насколько ваш роман связан с реальными событиями, которые происходили в екатеринбургском союзе ветеранов Афганистана?
— На меня огромное впечатление произвела судьба екатеринбургских афганцев:
как они создавали организацию, захватывали жилые дома, возводили памятники, строили из частных бизнесов товарищей общую экономику, воевали с криминальными группировками, перекрывали железную дорогу.
Их безжалостно громили власти, между ними вспыхивали жестокие раздоры, их лидеров одного за другим отстреливали киллеры. Короче, настоящий эпос. Жизнь, безусловно, лучший драматург, однако «Ненастье» — не беллетризация, а интерпретация истории. Реальные сюжеты достаточно далеко отстоят от романных.
— Сегодня многие заговорили о воскрешении большой романной формы. Какая тема действительно соответствует этому формату? Надо ли, как Захар Прилепин в «Обители», поднимать глобальные исторические пласты, чтобы написать большой роман?
— Тут невозможно унифицировать. Все зависит от способностей автора, от его умения ощущать масштаб и общезначимость события, а тема не особенно-то и важна.
«Братья Карамазовы» построены на конфликте внутри одного семейства: отец, три сына, бастард и любовница — это не эпический размах «Войны и мира» или «Тихого Дона», но масштабнее «Карамазовых» разве что Евангелие от Иоанна.
В общем, Большой Роман — суммарное производное от Большого Героя, Большого Конфликта и Большого Автора. И неважно, сколько людей убил Герой и сколько книжек прочитал Автор.
— При чтении вашей книги возникает ощущение, что вы переносите жанр кинобоевика в литературу. Это намеренно?
— Смотря что конкретно иметь в виду под кинобоевиком. Его тупость? Или экшен и зрелищность? Экшен и зрелищность романа подразумевают, что автор «пишет интересно», и странно требовать от писателя писать скучно. А сюжетная незамысловатость боевика, его надувные герои и жизнеутверждающий дебилизм — это не ко мне.
— Сюжет книги выглядит довольно кинематографичным. Ждать ли экранизации?
— Экранизация, увы, гораздо чаще зависит не от кинематографичности сюжета, а от денег продюсеров. Даже продажа автором прав на экранизацию не означает, что фильм будет. К тому же книга только-только вышла, ее еще не успели прочитать. Поживем — увидим.