Цивилизация
В мае «Племя» Мирослава Слабошпицкого стало триумфатором престижной программы «Неделя критики» на Каннском кинофестивале, где получило три приза, в том числе главный. В фильме не звучит ни слова, а общаются в кадре на языке жестов:
на экране — глухие подростки в ролях глухих подростков.
Каждая вторая сцена — изобретательно решенная зарисовка из бессловесной жизни.
Например. Главный герой (Григорий Фесенко) прибывает в интернат для слабослышащих, стучится в стеклянную дверь, уборщица жестами отправляет его в обход, а камера остается на месте, и, пока герой за кадром совершает круг, зритель сквозь два ряда стекол и вестибюль наблюдает за школьным двором. Там проходит праздничная линейка: беззвучные аплодисменты-«фонарики», неслышный (потому что стекла) колокольчик, старшеклассники ведут первоклашек — значит, первый звонок. К тому времени, как герой доберется до двора, дети и учителя уже скроются в недрах заведения.
За официально благополучным фасадом обнаруживаются безразличное руководство и подобный тюремному мир. Тюремный, криминальный, первобытный — отсюда и название.
Чтобы стать частью племени, нужно пройти проверки на прочность и обряд инициации. Новенького шпыняют, раздевают для осмотра, заставляют поскитаться без койко-места, устраивают ему рукопашный тест в кругу местных бойцов и, наконец, берут с собой на дело, где для отчетности нужно пнуть пару раз только что ограбленного лежачего.
По ряду признаков «Племя» — это нуар про школьников, как «Кирпич» Райана Джонсона. Здесь тоже есть преступный мир подростков со своей иерархией: вожак, правая рука, бойцы, мелкота, торгующая плюшевой ерундой в поездах. Есть и обязательная для жанра роковая красотка — сверстница (Яна Новикова), ублажающая главаря за углом и зарабатывающая по ночам на стоянке дальнобойщиков. Влюбляющийся в нее герой подобающе немногословен даже по меркам фильма, в котором слова не звучат, — жесты он расходует гораздо более скупо, чем окружающие.
Другие фильмы, которые приходят на ум во время просмотра «Племени», — это «Класс коррекции» Ивана И. Твердовского и прошлогодние казахские «Уроки гармонии» Эмира Байгазина. С первым роднит дважды обособленный мир: мало того, что подростки, так еще и не такие, как все, — глухие у Слабошпицкого, сосланные по различным медицинским показателям в коррекционный класс у Твердовского.
И те и другие отделены от нас решеткой.
Но если Твердовский убедительно имитирует документальность, хотя и снимает чуть ли не экзистенциальную сказку, то Слабошпицкий выстраивает каждый кадр, каждую сцену так, чтобы и самому старомодному жюри немедленно захотелось вручить призы оператору и художнику-постановщику. Так было и в «Уроках гармонии», где математически структурированный в голове героя мир превращался на экране в геометрически выверенные кадры.
Происходящие из фактуры формальная и эмоциональная мощь «Племени» настолько убедительны, что легко можно проглядеть амбивалентность героя.
А это тоже интересно: в придуманной Слабошпицким реальности сопереживать предлагается персонажу, который легко принимает правила игры, а на конфликт с системой идет только вследствие обостренной физиологической чувственности.
Он не то чтобы порядочнее или добрее окружающих — просто он не получает удовольствия от унижения или подчинения других.
И наиболее радикально это выражается в интимной близости: для остальных сексуальные контакты оказываются либо способом удовлетворить базовые потребности, либо инструментом демонстрации власти. Герой же показывает себя тогда, когда открывает своей femme fatale секс как полный чувственных переживаний взаимный процесс.
Занятно, что актриса набралась смелости сыграть крайне откровенные сцены после просмотра «Жизни Адели» Абделлатифа Кешиша.
Пока же побеждает кино о чувственности, множатся запреты, о которых на фестивале говорили, отталкиваясь от любой темы. Обсуждали перспективы короткого метра — вспоминали о запретах. Проводили «круглый стол», посвященный новому поколению российских кинематографистов, — задавались вопросом о том,
каково будет этим свободолюбивым, тонко чувствующим реальность молодым людям снимать кино, в котором нельзя материться, затягиваться сигаретой, показывать однополые отношения без осуждения — а то еще и в пропаганде гомосексуализма обвинят.
С одной стороны, в отсутствие ряженых борцов за нравственность и прочие духовные скрепы пока еще можно показать документальный фильм «Дети-404» про подростков-гомосексуалов и спокойно его обсудить: не так давно в Москве показ срывали некие активисты, а в Иванове премьера обошлась без инцидентов.
С другой — на фоне запретов и ограничений сложно вести разговор о самом кино, о его содержании. Содержанием становится сам факт фильма.
Поэтому в ответ на критику по существу чаще приходится отвечать в том духе, что само существование фильма на ту или иную тему оказывается важнее того, насколько хорош или плох фильм.
Раз за разом звучат из зала вопросы: «Зачем показывать такую жизнь? Что о нас подумают?» Вопросы, на которые, казалось бы, и отвечать странно, но они легитимируются теми, кто пишет от лица Минкульта письма с такими, например, формулировками: «содержание обеих пьес противоречит принятым в российской культуре традиционным нравственным ценностям».
И приходится проговаривать очевидные вещи: культура и мир складываются из отклонений от нормы, из поиска, из противоречий, из расширения горизонтов.
Герой немецкого фильма «Мое слепое сердце» (спецприз жюри) поражен редким генетическим синдромом Марфана, следствием которого являются нарушения в костной ткани и почти полная слепота. Героя играет пораженный тем же синдромом Христос Хаас, фильм снял его друг детства Петер Бруннер. На экране — фантасмагорическое черно-белое кино об изгоях, о поиске себя, о конфликте с собственным телом и миром.
Приз за режиссуру достался живущему между Берлином и Лос-Анджелесом израильтянину Ноазу Деше за «Белую тень».
Герой этой картины — юный африканец-альбинос, человек, вынужденный выживать в мире, где таких, как он, считают дьявольскими порождениями.
Дело не только в том, что маргинальное оказывается притягательно для взгляда, что его легко превращать в артистический прием, в художественный объект. Запрещать что-либо на основании отклонения от какой-либо «нормы» — значит подпитывать первобытный страх перед иным, другим, отличным от тебя. Запрещая говорить о чем-то, смотреть на что-то, можно оглохнуть и ослепнуть.
