Цивилизация
При слове «реализм» лица одних стремительно скучнеют, а у других столь же стремительно обнадеживаются, будто этот термин маркирует что-то для них родное и важное. Хотя на самом деле слово не содержит в себе внятных указаний на то, что именно подразумевается, — в отличие, скажем, от выражения «социалистический реализм».
А ведь умение изобразить нечто натуроподобное — это скорее навык, нежели идейная установка.
Идеология возникает с того момента, когда автор задается вопросами: что именно, каким образом и для чего изобразить. И как раз в этом пункте приходит конец иллюзиям, будто художественное произведение способно отображать жизнь в ее истинном обличье. Никакого «реализма» не существует, бывают лишь визуализированные представления насчет того, как следует толковать непостижимую реальность.
По этой причине и словосочетание «магический реализм» обозначает в большей мере стиль, чем сущностную подоплеку чего бы то ни было.
Эта магия не творит чудес, а играет роль ингредиента, которым необходимо приправить пресноватую обыденность, чтобы вышло некое особое блюдо.
Сама формулировка возникла в Европе на рубеже 1920-х – 1930-х годов, применялась и к литературе, и к живописи, была взята на вооружение, в частности голландскими искусствоведами, и используется ими до наших дней в отношении нескольких поколений местных художников.
С фантазиями Габриэля Гарсиа Маркеса, тоже «магического реалиста», эта линия никак не пересекается, хотя бы потому, что голландские живописцы под магией понимали и понимают не сказочное преображение натуры, а специфическую оптику и филигранные композиционные приемы.
Будет точнее изъять этот изобразительный тренд из литературного контекста и найти ему место где-то в одном ряду с живописным сюрреализмом, «новой вещественностью», поп-артом и фотореализмом.
Во всяком случае, эпоха между двумя мировыми войнами породила устойчивую тягу к интерпретациям узнаваемых форм натуры — в пику прискучившему авангарду. Голландские «магические реалисты» Карел Виллинк, Вим Шумахер, Дик Кет действовали именно в этом русле, а послевоенные их последователи вроде Маттейса Рёлинга и Баренда Бланкерта привнесли мотивы постмодернистской «игры всерьез».
Нынешняя выставка зачерпывает понемногу из разных источников, имеющих отношение к вопросу, однако выстроена она на базе лишь одной корпоративной банковской коллекции — естественно, голландской.
Отсюда неминуемая вкусовщина и жанровые перекосы в сторону портрета и натюрморта, к примеру. Однако, справедливости ради, вкус у этих собирателей вовсе не плох, поэтому провальных работ в экспозиции не встретить. Перепады качества заметны, но они лежат в допустимых для музейного проекта пределах. Можно сказать, что за рамками рассмотрения остались по большей части те пласты, которые и пропустить не жалко. Чего здесь по-настоящему не хватает, так это безоговорочных хитов периода 1930-х: они представлены минимально. Но все же представлены — назвать хотя бы сложносочиненный натюрморт Дика Кета или экзистенциальные женские портреты кисти Вима Шумахера.
О чем в принципе вещает эта «магическая реальность»? О категориях не столь уж радикальных, если сравнивать с некоторыми другими течениями в искусстве ХХ века. Авторы любят предметность и фактуру, предпочитают жесткие контуры и сдержанные колориты, исповедуют деланное безразличие к внутренним переживаниям персонажей и ценят малозаметные признаки абсурда или меланхолии. Образчики изобразительного гедонизма здесь отсутствуют в принципе, как и намеки на юмористическое восприятие действительности, — тема другая.
Зато немало перекличек с живописью малых голландцев, особенно в части предметов утвари и всяческих луковиц, груш и гранатовых зерен.
Да, «магические реалисты» всегда уважали детализацию быта и стремились добыть из нее атмосферный настрой в духе Вермера Дельфтского или Виллема Кальфа. С поправкой на ветер, конечно, то есть с учетом мировоззренческих сложностей текущего века. Из-за этого атмосфера получалась не столько камерной, сколько стесненной, не очень-то насыщенной кислородом.
Люди здесь словно несут в себе все прошлые и будущие беды человечества — даже дети, а натюрморты недвусмысленно дают понять, что «золотой век» давно закончился, посему идиллия возможна лишь на картине.
По мертвым городам Франса Стуурмана зачем-то циркулируют трамваи (надо полагать, только для красоты и завершенности композиции), а сборщики плодов на холсте у Пейке Коха взобрались по приставным лестницам к кронам плодовых деревьев исключительно ради того, чтобы никогда больше не спускаться на эту бесцельную землю.
Впрочем, не стоит приписывать голландским художникам апокалиптические воззрения. Это такая декадансная манера на новый лад, а вовсе не религиозная депрессия. Одно то, с каким потаенным вожделением живописцы выстраивают свои якобы пессимистические ребусы, выдает в них скрытую витальность.
Но не время, друзья, предаваться радостям бытия: кругом усталый, напряженный, не слишком дружелюбный мир — разве можно расслабляться в такой обстановке?
Необходимо работать, развивать качество изображения, вкладывать в него необходимые коннотации, и это принесет свои плоды.
Часто можно услышать о влиянии протестантской этики на культуру: мол, первая коренным образом определяет вторую; в ряде случаев подобная постановка вопроса выглядит довольно спорной, но здесь, пожалуй, в точку.
Многие из художников, не исключено, и думать давным-давно забыли об учении Лютера и Кальвина, а вот ведь дает о себе знать традиция. Если бы понадобилось привести яркий пример, где именно в современном искусстве подспудно живут протестантские установки, то голландский магический реализм просто напрашивается. И особенно симпатично, что сей тезис никем и никогда намеренно не декларировался: само так вышло. Хоть и глобализм вокруг, но что-нибудь почвенное постоянно вылезает, пускай в неожиданных формах. Тем интереснее.
