Цивилизация
Эйфман уже второй раз обращается к роману Достоевского. Первый был в 1995 году, когда возник спектакль, названный так же, как роман; автор балета решил напомнить поколению 90-х о нравственности. Теперь, спустя почти 20 лет, он учит нормам этики наших современников — они, нормы, считает хореограф, за эти годы стали еще менее обязательными к соблюдению. Эйфман обращается к сегодняшней раскованной молодежи, которая, по его мнению, книг не читает — в том числе не читала и «Карамазовых». Его балет иллюстративен, но не по этой причине: просто хореограф не доверяет (и никогда не доверял) собственно движению.
Бессюжетные танцы он всегда аттестовал как постановки «ни о чем». Зато слово — могучая смыслообразующая подпорка, придающая балетным па глубину и наполненность.
Название связано с наблюдениями хореографа за окружающей действительностью. Эйфман исходит из того, что наши соотечественники в массе своей (если судить по образу жизни, а не по декларациям), в сущности, не обращают внимания на высшие силы. «И Бог есть — и всё дозволено», — сетует постановщик. У Достоевского он увидел «надрывно-болезненную» сущность, которая дает хореографу возможность поупражняться в излюбленном пластическом стиле. В спектакле, как всегда в постановках Эйфмана, царит истерически-надрывный танец (который сам автор именует «эмоциональным накалом»). Тела словно рвутся на части, причем неважно, кто из персонажей это проделывает:
все от начала до конца двигаются в пластическом раздрае, и найти что-то сделанное «вполголоса» — проблема.
Первый акт посвящен собственно истории братьев, за вычетом Смердякова, Катерины Ивановны и некоторых сюжетных линий. Федор Павлович, несмотря на седину, тешит беса в ребре и, лихо приплясывая с блудницами, хватает Грушеньку за ягодицы. Ревнивый Дмитрий бешено дерется с отцом на столе, в то время как расхристанная свита папаши пьяно пошатывается.
Иван с Алешей безуспешно разнимают врагов, и все броско запрыгивают друг другу на спины, ложатся животом на поднятые к верху чужие пятки или забираются к партнеру на колени.
Братьям видится покойная мать в белом, мордобой Федора Павловича, мутузящего страдалицу, и ее труп, страшно висящий на веревке. Алеша, мучающийся своей дурной кровью, проводит (мысленно, надо полагать) дуэт с соблазнительной Грушенькой. Она, оседлав партнера и выпростав длинную голую ногу из-под красного платья, ставит босую стопу ему на грудь. Чтобы донести до публики мысль о дурной наследственности, хореограф ставит и дуэт Алеши с отцом.
Ошибется тот, кто всерьез воспримет слова Эйфмана, что отец с сыном «связаны невидимыми нитями».
Нити вполне наглядны: толстая черная паутина тянется с рук предка на плечи потомка.
Все это происходит при периодических вспышках стробоскопа, а также на фоне и внутри металлической конструкции, которая попеременно играет роль то церкви с крестом, то злачного места без креста.
Развертывается легенда о Великом Инквизиторе: за него танцует Иван, за Христа – Алеша, а кордебалет в серых робах, синхронно притопывая, играет послушный народ. По радио зачитывают монолог Инквизитора, чтобы объяснить танец, а посаженный в тюрьму Дмитрий возносится к потолку на цирковых лонжах. Тут самое время сказать об использовании Эйфманом музыки. Это, как всегда, нарезка из разных композиторов, прослоенная и цыганскими напевами. Когда лирические сцены танцуются под Рахманинова, все нормально. Когда оргия в борделе (или кабаке?) происходит под «Ночь на Лысой горе» Мусоргского, возражений нет: шабаш, он и есть шабаш.
Но танец тупых зомби, о которых мечтает Инквизитор, почему-то проходит под тему кающихся пилигримов из вагнеровского «Тангейзера».
Второй акт частично посвящен страданиям Дмитрия в тюрьме и похоронам Федора Павловича, который, чисто по-гоголевски, приподнимается в гробу и тычет пальцем в потрясенного сына. Но большей частью это город Скотопригоньевск в расширенном до космоса варианте. Некий пророк в белом (собственно, Алеша Карамазов в миражах хореографа) становится чуть ли не революционером и взаимодействует с толпой, освобождая ее от тюремных и прочих уз. Увы, народ неблагодарен и туп. А поскольку все знают, что благими намерениями вымощена дорога известно куда, а также нет пророка в своем отечестве, толпа греховодников обоего пола, злоупотребляя полученной свободой, сбрасывает с церкви крест. И всячески унижает героя, вплоть до топтания его ногами. Герой мучается, но остается несгибаемым и в финале, взвалив крест на спину, упорно карабкается вверх по винтовой лестнице, чтоб водрузить его на место.
