Цивилизация
28 и 29 июня на Московском кинофестивале покажут фильм «Приговоренные», снятый британцем Ником Ридом и его итальянским коллегой Марком Франкетти. Они отправились в колонию строгого режима № 56 в Ивделе, находящуюся в 700 километрах от Екатеринбурга. В ней содержатся исключительно убийцы, многие из которых приговорены к пожизненному заключению; некоторые из них услышали приговор незадолго до объявления моратория на смертную казнь в 1996 году. Картина портретирует нескольких персонажей — старого зека-повара, чей тюремный стаж около 40 лет, бывшего наемного киллера из 90-х, серийного убийцу, содержащегося в камере, и «опущенного» — представителя низшего слоя заключенных, а также начальника колонии, который, по его собственному признанию, «по договору, а не по приговору» проживает в колонии уже 26-й год. Соавтор фильма Марк Франкетти рассказал «Газете.Ru» о том, что в голове у отбывающих пожизненный срок, как завоевать расположение сотрудников ФСИН и чем их жизнь на воле отличается от жизни за колючей проволокой.
— Почему вы решили сделать кино об этих людях и этом месте? В чем здесь для вас был вызов, в этой теме?
— Это другая планета, закрытый мир — и ты, только ты, получаешь доступ в этот закрытый мир. Мы ехали туда с уверенностью, что там нас ждут интересные человеческие истории. У меня совершенно не было цели снимать фильм о правах человека или об условиях содержания, или о судьбе невинно осужденных — при всем уважении и внимании к этой теме...
— Почему? Это же тоже, так сказать, интересная человеческая история....
— Послушайте, ну... если хочешь снимать фильм о правах человека в той или иной системе, то надо брать интервью у людей вне этой системы, в данном случае тюремной, — чтобы никаких сомнений, что они могут абсолютно свободно говорить. Мне другое было интересно. Мне было интересно найти сложные, интересные, необычные человеческие истории. Мне было интересно знать жизненный путь героев. Попытаться понять и показать жизнь этой колонии изнутри, дать некий взгляд внутрь этого очень строго закрытого мира и очень необычных людей: как они живут, как они себя ведут, что у них в голове. Обычно перед съемками такого фильм делается огромная предварительная работа — прописываются персонажи, истории для разработки. А мы приехали и начали сразу и разговаривать с ними, и снимать: у нас было всего десять дней. То есть истории и персонажи были найдены уже на месте.
— То есть вы приехали и стали знакомиться с людьми?
— Да. Все, что мы знали, когда приехали, что это строго закрытая зона. С тамошним начальником мы познакомились 13 лет назад, и стоит отметить, что он дал нам полный доступ всюду, куда мы хотели попасть. Мы сделали 50 предварительных интервью...
— Вы их разогревали, чтобы они перед камерой уже были разговорчивее?
— Нет-нет, просто знакомились. Разговаривали и с заключенными, и с сотрудниками (там работает психолог, и он, естественно, знает состояние — кто сейчас открыт, кто нет). Не брали только тех, кто утверждал, что невиновен.
— То есть вам были интересны люди с развитым чувством вины, с чувством справедливости постигшего их наказания?
— Нет-нет. Просто если ты не признаешь, что ты убил человека, тогда какой разговор будет, если я делаю фильм об убийцах. А мне было интересно разговаривать с человеком, который убил. Чтобы узнать его жизненный путь, какие преступления он совершал, почему он их совершал. И чтобы разговор был абсолютно откровенный.
Вот, например, Максим, который убил шесть человек... Есть ли вообще смысл жизни, если тебя закрыли в маленькой камере, в которой четыре квадратных метра, навсегда? Зачем ты читаешь книги, если знаешь, что ты здесь навсегда? В принципе, проще (или сложнее?), если у тебя есть люди, которые тебя ждут на воле. А чего они ждут? Ты чего ждешь? Почему ты живешь?
А вот киллер Тимур говорит: самое сложное в этом наказании — это как раз то, что ты все постоянно думаешь о том, что ты сделал, постоянно занимаешься самоанализом. И гораздо проще было бы, если бы просто расстреляли: выключился свет — и все.
— Вам приходилось проламывать какой-то лед недоверия к вам?
— Само собой.
— Тяжело было?
— Когда вы разговариваете с человеком, вы же строите отношения. Приехала съемочная группа — англичанин и итальянец. Будут снимать фильм. Для заключенных это самое громкое событие в жизни за много-много лет. Были люди, которые были открыты сразу. Были люди, которые вообще не хотели с нами разговаривать. А были и те, кто не хотел с нами разговаривать, но потом раскрылся — и даже больше, чем остальные.
— Как, за счет чего вам это удавалось?
— Есть вещь, которую я умею делать, — строить отношения с людьми. Я себя вел с ними откровенно и честно. Знаете, был момент, когда люди начали спрашивать мой телефон и адрес (у тех из них, кто живет в бараке, есть право пользоваться таксофоном). И я спокойно давал им свой мобильный. Друзья и семья говорили: ты с ума сошел, они же опасные убийцы! И это нормальная реакция, конечно. Но в то же время ты приехал снимать фильм, рассчитываешь на откровенность, а сам боишься дать адрес и телефон?
Вообще, знаете, я встречал в жизни гораздо более неприятных людей, чем эти зэки.
— У многих из них видна огромная внутренняя работа — духовная или просто психологическая. Тем не менее у вас не было холодка по спине? Мол, я разговариваю с людьми, которые переступили черту... Не хотелось между ними и собой какую-то стену стеклянную поставить?
— Ну не знаю... С Максимом — да, я бы обедать не пошел. А с Тимуром мог бы в любой момент: если бы он завтра вышел на свободу и позвонил бы — легко. Тимур, кстати, гораздо страшнее: он убивал за оскорбления и еще убивал за деньги. А Максим просто псих — напился и в беспамятстве убил четверых.
Знаете, странно: самым большим страхом было оказаться на их месте.
— Почему? С чего?
— Это очень просто. Я считаю, что мы все способны убить человека: это только вопрос обстоятельств. В этой зоне есть люди, которые вели нормальную жизнь, а вдруг что-то случилось — и за пять минут все просто кардинально изменилось, навсегда. Абсолютно нормальные люди, которые совершали страшнейшие преступления. Очень приятный человек, очень интеллигентно разговаривает — убил двух женщин...
— Многие из ваших героев, особенно те, кому заменили расстрел на пожизненное, рассказывают о нищете и беззаконии 90-х, в которые совершили свои преступления...
— Я думаю, что на самом деле их объединяет не эпоха, в которую они совершили свои преступления, а положение: они все люди бедные. Это люди без образования, из низших слоев. Там, правда, есть и террористы, например один из обвиняемых во взрыве на Черкизовском рынке. Но в основном, конечно, они совершили преступления в 90-х и теперь говорят: было нечего есть, нет было работы — я потянулся в банду...
Хотя, знаете, сильные личности не пользуются этим в качестве оправдания. Вот серийный киллер Тимур — он говорит по-другому: у всех есть способности, и у меня они тоже есть — криминальные. И просто так совпало, что в 90-х, когда ему было 18–19 лет, эти способности оказались востребованы. Это было время как раз таких людей, как он: они рулили Россией. Он осознанно хотел быть преступником, это было частью его мировоззрения.
— Как вам удалось подойти к ним так близко? Этот фильм уникален во многом техникой съемки. Потрясающая сцена свидания Тимура с женой снята как минимум с двух точек...
— Ну интервью в камере мы снимали на камеру слежения: не переговорку же бронировать, в самом деле. Что интересно, камеру они почти не замечают и совершенно ее не боятся — ни заключенные, ни охранники.
Очень многое зависело от начальника колонии. Он мне доверял. И он знал, что я не собираюсь потом показывать, как они в подвале каждый вечер в 23.00 пытают заключенных или еще что-то в этом роде (если бы так и было, это была бы для меня большая проблема: как журналист я не смог бы закрыть на это глаза). Мы сразу им сказали, что это не «фильм про права человека». Хотя... их волнуют самые неожиданные вещи. Например, романтизируете вы их или нет.
— У кого-нибудь из ваших героев вы замечали игру на камеру?
— Думаю, что этого исключить, конечно, нельзя. Но здесь все сложнее: это люди, которые никогда не давали интервью. И поэтому они говорят так, что иногда кажется, что они рисуются.
— Скажите, а в чем для вас метаморфозы ваших героев? На чем вы строите драматургию фильма?
— Тут нету классической композиции начало--середина--конец. Потому что ты снимаешь мир, в котором нету основной драматургической категории — событий. Здесь изо дня в день ничего не происходит. И это становится частью фильма. Можно было сделать как угодно — например, встык с рассказами об убийствах давать выдержки из газет тех лет, чтобы обозначить контекст. Или поехать на место, где они совершили преступление. Но я был против: я считал, что мы должны быть только внутри. А в такой ситуации единственное, на чем ты можешь вытянуть фильм, — это ритм монтажа. Провалил монтаж — и все, фильма просто нет.
Впрочем, у них самих события все-таки происходят — и для них это прежде всего визиты их родных, как свидание Тимура с сыном и Максима с матерью. Мы все время находились в поиске событий, постоянно спрашивали: кто-то освободился, кто-то приедет на свидание, что изменилось?
— Вы много раз повторили, что снимали фильм не про права человека в тюрьме. Но сейчас одни из самых злободневных дискуссий как раз касаются системы ФСИН: что делать со смертной казнью и как сделать так, чтобы исправительная система исправляла, а не калечила. Какую роль ваш фильм может сыграть в этом обсуждении?
— Слушайте, там нет и не может быть никакого исправления. Их просто взяли и закрыли. Им даже не дают работать, хотя это помогло бы им не сходить с ума. Нет, ну то есть там есть несколько человек, которые работают: у них маленькие заказы, они что-то строят... Но это все бесконечно мало.
— Почему им не дают работу?
— Потому что нет заказов. Потому что система не работает. Они просто не нужны никому: проблему работы для заключенных обсуждают только люди, работающие в охране. При этом, пока действует мораторий, уже работают пять колоний для пожизненно осужденных и строится шестая.
— Похоже на пытку.
— Да. Но вы знаете, что в некоторых аспектах российская пенитенциарная система гуманнее западной? На западе нет колоний — там сидят в тюрьмах, в камерах! Нету и длительных свиданий, когда жена и близкие могут пожить вместе до трех дней. И снимать «пожизенных» мне, скажем, в Америке никто бы не дал. И, как ни странно, Россия приближается к европейской системе — скоро все будут сидеть по камерам. Потому что строить большие зоны и обеспечивать охрану работающим дороже.
Но в целом — да, нужно работать, а не дают. И начальник, который мог своим решением разрешить нам снимать, не может также решить, что надо вести их на лесоповал и начинать работать. Это решает даже не местный ФСИН, и даже не ФСИН Уральского федерального округа.
— Вам центральный аппарат ФСИН дал разрешение снимать? Они вас не проверяли на благонадежность каким-то образом?
— Нет, им было абсолютно все равно. Что нам рассказывали заключенные, им было тоже все равно. С нами был только человек из пресс-службы, который нас сопровождал. Для них было важно, выглядит ли все так, как должно — форма заключенного, утреннее построение. Наличие кинолога при обыске. Чтобы какой-нибудь генерал потом не звонил: что там у вас происходит? А когда один заключенный говорит, мол, я был в другой колонии и меня там избивали, или Максим говорит матери: у меня нет зубов, потому что мне их выбили при задержании — вот тут ноль реакции.
Но, допустим, человека с четками снимать нам не разрешили. Почему? Потому что это запрещено, и четки — это признак того, что человек блатной.
— По каким критериям вы оценивали, получился фильм у вас или нет?
— Наличие или отсутствие сильного впечатления. Если человек посмотрит и сообщит, что не увидел для себя ничего нового, — это плохо. Если человек задумался, то хорошо. Приведу самый простой пример — мой отец: ему не интересно ни про Чечню, ни про каморру, ему интересно посмотреть документальный фильм о Гергиеве. Но вот он смотрит мои фильмы — и ему интересно. Вот если, при отсутствии у вас интереса к этой теме, фильм вас зацепил — вот тогда это значит, что мы не зря работали.
— У вас были какие-то ожидания от этого проекта, которые оправдались или, наоборот, не оправдались?
— Для меня самое главное — в результате у нас получило то, чего я и хотел достичь. Но я полагал, что это будет в большей степени фильм о России, чем получилось в итоге.
— То есть вы хотели выйти на какое-то обобщение?
— Да. Через Тимура можно гораздо больше рассказать об истории 90-х. Через Владимира, который сидит 40 лет, — вообще всю историю Советского Союза. Фильм получился более внутренний, чем я ожидал. Но так бывает: на выходе всегда получается не то, что ты планировал на входе.
— А про современность?
— А про современность — через жизнь начальника колонии, который живет в Ивделе уже 26 лет, как он сам выражается, «по договору, а не по приговору». В трехстах метрах от периметра, в деревне без канализации, 200 человек — и больше никого вокруг. И у него там выросли три дочки. Мы как-то идем ночью, темно, и вдруг на автобусной остановке видим — сидит его дочка, лет восемнадцати. Сидит с подругой и говорит нам: вот сидим, тусуемся.
