Цивилизация
Интрига в романном дебюте белорусского автора рождается в ходе поиска героем самого себя в похмельное утро после очередной зарубежной выставки, а также заказанных тещей сапог. В результате мир вокруг кое-как склеивается благодаря небольшому возлиянию, а вот галантерейная составляющая семейного счастья заменяется совсем иной частью туалета.
На последние полушки (то бишь на отложенные на тещины сапоги 500 евро) измученный художник приобретает на блошином рынке шлем прусского офицера, в котором решает заявиться на историческую родину.
Эта экзотическая деталь, прикрепленная скотчем к немытой голове (чтобы не украли друзья-художники и просто случайные попутчики), становится главной составляющей арт-проекта, а сам герой, соответственно, ходячим произведением искусства. Посыл автора довольно мудрен: эпиграф разъясняет, что «шелом» по-старославянски – шлем воина, по-белорусски шлем воина – шало, и что «шалом» на семитских языках – мир. Таким замысловатым образом и путешествует наш герой по Европе.
У Венедикта Ерофеева (белорусским вариантом «Москвы – Петушков» вполне четко видит себя «Шалом» Артура Клинова) фабульной идеей фикс были орехи для мальчика из Петушков и конфеты «Василёк». В данном случае в этом качестве выступают сапоги для тещи из Могилева. И пускай философский градус в «Шаломе» снижен и предпочтение отдается реваншизму вкупе с идеологическим китчем, а не эпикурейским рассуждениям, как у Ерофеева. Благодаря возникшему блистающему шлему, повествование о белорусском художнике, приехавшем на выставку в Европу, милитаризуется.
Герой романа, по его словам, становится одним из «простых рядовых великой арт-армии, чьи безымянные могилы когда-нибудь затеряются в бескрайних полях лэнд-артов, поп-артов, видео...» и прочего концептуализма. И пускай скульптуры этих рядовых из бесчисленного воинства «понаехавших» на Запад художников «больше похожи на деревянный дачный сортир», а работы самого героя напоминают стога сена в родной деревне, но
победа все равно будет за ними. Хотя бы временная, насколько хватит гостевой визы или выездного гранта.
Роман Клинова – авантюрный роман-путешествие, былинный сказ и фольклорная штучка эпохи развитого капитализма. Помимо «милитаристского» в нем развиваются также мифологические сюжеты – то ли о шапке-невидимке (германском шлеме, который толерантные европейцы стараются не замечать на голове у чудака-художника), то ли о скатерти-самобранке (возникающих из ниоткуда алкогольных «полянах» в арт-сквотах), то ли о безотказной сивке-бурке (девушке Ингрид, «прусской невесте», сопровождающей художника). Изображая воина-инвалида, который словно сошел с полотен художника-экспрессиониста и певца декаданса Отто Дикса,
герой «Шалома» дает представления в городах Европы, безжалостно спекулируя на пресловутом «комплексе вины» западных немцев.
И в то же время возрождая боевой дух восточных варваров в своем театрализованном порыве собрать дань с народов Европы и двинуть на покорение далекой и морозной России.
Но в новом тысячелетии это не так уж просто. Помнится, точно так же «танцевал кино» герой-эмигрант в романе «Месяц Аркашон» Андрея Тургенева, а другой персонаж, из «Похождений бравого солдата Швейка», потрясая костылями, призывал: «На Белград! На Белград!» Впрочем, постмодернистская фантасмагория белорусского автора – это, конечно же, не сатирические сочинения Гашека, и даже упомянутый шедевр Венедикта Ерофеева взят здесь лишь за основу путешествия во времени и судьбе.
Герой романа в своем мистифицированном амплуа использует западную матрицу мифа.
И потому русские художники у него – «хоббиты, которые, не дожидаясь специального приглашения, сами всякими способами проникали сквозь щели забора и расползались по необъятному двору матушки-Европы, основывая крошечные, в принципе безвредные и никому не заметные колонии в Берлине, Брюсселе, Амстердаме, Варшаве».
«Шалом» – своеобразный манифест homo soveticus, разрывающегося между уютным провинциальным прошлым и безрадостным европейским будущим,
который этаким колобком катится по книге «Шалома» в тартарары своей равнодушной родины.
Европа ему скучна: здесь все словно в игрушечном магазине, в котором хорошо играть, но не жить ежедневной алкогольно-трудовой жизнью. То ли дело родное советское, то есть белорусское общежитие в далеком Могилеве, где краски и кисти – только членам профсоюза. И счастье авангардного художника в том, чтобы получить заказ – то на портрет директора рынка, то на кладбищенский памятник начальнику главка.
Психология героя «Шалома» соответствует постсоветским отношениям с историей его некогда главенствующей во всем мире родины. Уезжая домой, он изо всех сил старается «наследить» в европейских салонах, оставив после себя привкус туземного праздника, скоморошьего зрелища и понятной в общем-то истерики стареющего «совка». Ведь целина внимания здешней публики давно истоптана человеком-собакой Олегом Куликом, кусавшим за пятки почтенных буржуа в далеких 90-х (и благословившего, кстати, героя романа на продолжение подобных подвигов).
Но реакцией западного зрителя на все агрессивные придумки русских художников всегда было и остается лишь вежливое недоумение и несколько евро в шляпу артиста.
Герой «Шалома» откровенно бравирует своими советскими комплексами, повсеместно хамя и нарываясь. На званых приемах он, пьяный, исполняет «Очи черные» и «Тумбалалайку», горланит о будущей белорусской революции и о Москве как о новой Мекке мирового искусства, а после снова поет басом «Смело мы в бой пойдем» и «Боже, царя храни» и нагло пристает к девушкам и официантам.
Впрочем бездомных собак и сумасшедших художников в Европе любят, чужие фобии уважают, а искусством готовы назвать даже испражнения художника на главной площади игрушечного городка. И поэтому наш гонимый к родным пенатам авантюрист путешествует по всей Европе, и даже вагонные контролеры обходят его стороной. Ведь, как ни крути, он несет им мир, пускай даже в виде неразменного совкового счастья и не снимаемого даже на ночь шлема на забубенной постсоветской своей голове.