Цивилизация
17 января исполняется 150 лет со дня рождения Константина Станиславского. В день юбилея своего основателя Московский Художественный театр покажет представление «Вне системы». Заявленное как вечер-посвящение главному теоретику и практику русского и мирового театра, на самом деле действо станет настоящим спектаклем, в котором в качестве артистов выступят не только актеры МХТ (среди которых Олег Табаков, Константин Хабенский, Евгения Добровольская, Ирина Пегова, Полина Медведева, Алла Покровская, Наталья Тенякова, Анатолий Белый), но и, например, патриарх театроведения Алексей Бартошевич, режиссеры Евгений Миронов, Деклан Доннеллан, Константин Райкин, Дмитрий Черняков, Виктор Рыжаков, писатели Владимир Сорокин, Захар Прилепин, Михаил Угаров. Основой для постановки, срежиссированной Кириллом Серебренниковым, стала пьеса, написанная Михаилом Дурненковым на основе документальных материалов специально для спектакля. Накануне показа драматург рассказал «Газете.Ru» о том, как ему удалось разглядеть за мемориальной бронзой живого Станиславского, а за его системой — меняющийся мир.
— Название «Вне системы» сразу настраивает на конфликт — ведь пьеса и спектакль посвящены как раз основателю «системы». Что вы с режиссером имели в виду, называя пьесу и спектакль так?
— Никакого конфликта. У после знакомства с документами, которые мне передал ректор Школы-студии МХАТ Анатолий Смелянский, у меня возникло ощущение, что я — как посторонний человек, а не театральный профессионал — много узнаю о Станиславском как о живом и непосредственном человеке, а не как о создателе «системы», некоем носителе миссии, реформаторе. Название и должно было подготовить зрителя, что речь пойдет не столько о системе и вкладе, сколько об ощущении от личности и ее жизни. Мое ощущение от этих документов: он был человек максимально живой, очень современный, совершенно неархаичный. Причем раскрывается этот человек порой в совершенно бытовых вещах — так, в одной записке, которые он во множестве писал в течение дня разным цехам. Например, он просит артистов не брать из вазы настоящие, небутафорские конфеты из реквизита. Мол, «несмотря на то, что Немирович-Данченко просит нас даже деревянную еду «переживать» и «пропускать через себя», сосать деревяшку на сцене все-таки не очень удобно».
— Но все-таки — получилось ли у вас за время работы над пьесой вникнуть в суть самой системы?
— Я ее за время своего погружения в эту тему не то чтобы понял, а ощутил. Мне кажется, наследие Станиславского не дает четкого, догматического определения о том, что такое «Школа Станиславского». Мне это представляется живым телом учения, которое он создавал в разные годы своей жизни, при разных обстоятельствах, каждый раз понимал те или иные вещи по-разному, и это учение с каждым годом приобретало какие-то новые черты. Он же не как Будда, который уснул под деревом Бодхи и получил озарение раз и навсегда: с каждым новым спектаклем, новым делом его понимание менялось. Так что его учение — это именно живое тело, а не мертвый догмат.
— Для актеров и режиссеров Станиславский и его система — Священное Писание. А для драматурга?
— Система Станиславского — это прикладное умение для тех, кто стоит на сцене, для исполнителей. Драматургам же он всегда любезен своим трепетным отношением к написанному: он требовал от актеров и режиссеров воспринимать полученный текст как есть, не меняя его, не облегчая себе задачу. Проникнуть в текст, оправдать те или иные реплики и ремарки, служить ему. И когда сейчас «апологеты» его системы с легкостью меняют текст, приспосабливая вместе с актерами текст так, чтобы было легче изготовить «продукт», — вот тут я вспоминаю, что и Станиславский, и Немирович-Данченко были категорически против.
— Но сейчас же под словом «драматург» стали понимать разные вещи: если раньше автор пьесы сдавал в театр и шел домой, то сейчас зачастую сидит на репетициях и переписывает под замысел актеров и режиссера. А то и пишет вместе с ними...
— В современном театре это три разные профессии, объединенные одним названием. Есть драматурги, пишущие инсценировки прозы, например, или переписывающие на новый лад классические пьесы. Есть драматурги, работающие с актером и режиссерами на площадке. И есть авторы оригинальных пьес. Большинству из них приходится быть одним, другим и третьим.
— А приходилось ли вам переписывать свою «Вне системы» под конкретных людей — Михаила Угарова, Алексея Бартошевича, Олега Табакова?
— Мне страшно повезло с режиссером: правки были минимальными и скорее техническими. Пьеса практически не поменялась — хотя я был внутренне готов к тому, что она обязательно будет меняться: слишком сильные заняты личности, а сильным личностям свойственно вмешиваться в текст. Но для Кирилла Серебренникова драматургический текст — это все-таки данность, свои интерпретации он проявляет в поле режиссуры, а не в поле текста. Есть такие постановщики, которые днями работают с драматургом, переписывая и перекраивая текст. А Кирилл Семенович другой — он «режиссерский режиссер».
— То есть Серебренников отнесся к тексту пьесы прямо по Станиславскому. Интересно, что при этом именно Серебренникова актеры Театра им. Гоголя обвиняли в разрушении «школы Станиславского»...
— Знаете, конкретно про этот случай мне даже говорить неинтересно; мне неприятен даже тот язык, те стилистические обороты, которые мне нужно подбирать, чтобы говорить об этом. Но вообще я видел много таких театров, которые в своих странных делах прикрываются именем Станиславского — даже не как щитом, а как одеялом. Много зла, сделанного с именем Станиславского на устах. Много удивительных вещей, сделанных с высоты, которую непонятно почему кому-то дает Станиславский. Ведутся разговоры о театре-храме - которые, как мне кажется, к наследию классика не имеют никакого отношения. Вы знаете, на одном из заседаний в МХТ Станиславский сказал нечто вроде: когда я умру, сожгите тело и ссыпьте прах в урну, урну поставьте в какой-нибудь темной маленькой комнате. Если кто-то из актеров серьезно провинится (в смысле ремесла), заприте его в этой комнате со мной дня на три, я ему покажу искусство. Желание этого человека оставаться живым и нежелание того, чтобы его слова были отлиты в какую-то мертвую форму, настолько этими людьми извращается, что... нет в этом никакого Станиславского.
— Но вот движение «Новая драма», одним из лиц которого называют и вас и которое тоже обвиняют в презрении к Станиславскому: в каких оно, по-вашему, отношениях с его системой?
— А нет никакой Единой Новой Драмы. Значительная часть «новых пьес» написана и предназначена для театра, который просто работает «по школе». Есть лишь малая, авангардная часть русского театра, которая занимается вещами, где приемы системы Станиславского просто не столь эффектны и эффективны. Например, постдраматический театр — в нем «школа» не очень помогает, потому что отсутствуют драматургические связи, которые позволяют актеру и режиссеру выстраивать задачу. Не нужна система Станиславского и в некоторых видах документального театра — когда нужно игрой не мешать «играть» тексту; когда актер становится функцией текста, а не воплощением персонажа. Но и в «доке» много спектаклей, в которых — несмотря на работу с «тканью жизни» — работает та же эмоциональная схема, которую завещал Константин Сергеевич.
— Вам пришлось, работая над «Вне системы», перетряхнуть привычную методику работы над пьесой или для вас такая работа была не в новинку?
— В общем и целом — пришлось. Когда пишешь пьесу, всегда представляешь себе какое-то конкретное воплощение, даешь режиссеру в руки некоторые нити. Здесь же моей задачей было составить другой, в общем литературный текст, при чтении которого нарастала бы волна того, чем был Станиславский. И в конце — вспышка. Когда я испытал это ощущение, я поставил точку в тексте. Очень интересно, что в итоге получится.
