Цивилизация
Маша с неудобной для читателя фамилией «Регина», постоянно путающейся с другим женским именем, родилась в типичном провинциальном российском городке, условной Коломне, а скорее, в универсальной Обломовке с криминально-алкогольным душком. Мама — кассир на железнодорожной станции, квохчущая наседка, папа — водитель автобуса, иногда позволяющий себе выпить, сама девочка Маша — обычный неразговорчивый маленький мизантроп, выражающий свой детский микромир талантливыми рисунками. Усредненная ничем не примечательная российская семья схоронилась бы в Коломне, а история не вырвалась бы за свой очерченный круг, если бы однажды мама не отправила Машу проведать уже довольно плохонькую бабушку. Бабушка закономерно умерла у Маши на глазах, так и не опробовав принесенный в банке фасолевый суп. Так, предваренная сильно сокращенной версией «Красной Шапочки», история начинает свой бег. Маша жить как родители не захочет.
Девочка уедет, сначала в Петербург, потом в Кельн, станет режиссером, получит международное признание и много чего еще, но, конечно, сохранит персональный труп в шкафу в форме аккуратной старухи, терпеливо ждущей свою Машеньку.
Петербуржец Вадим Левенталь в узком литературном мире фигура заметная — литературный критик, редактор издательства «Лимбус-пресс», один из составителей проекта «Литературная матрица», школьного учебника, написанного от лица современных классиков. Дебютная работа Левенталя, больше напоминающая не пробу пера, а философский эпилог опытного, несколько уставшего автора, как будто и произрастает из многолетнего литературного компоста, собранного в уме тридцатилетнего филолога.
Этот гигантский компост прочитанного по вертикали, горизонтали и диагонали текста не провоцирует автора манкировать цитатами и мучить отсылками к великим, а помогает сформировать интонацию повидавшего виды философа, в сотый раз вынужденного рассказывать сказку про «жили-были».
Опытный рассказчик «Маши Региной» пишет в жанре биографии. Иногда биография напоминает программный труд Зигмунда Фрейда, иногда скатывается к житиям святых (героиня, на секундочку, будущий каннский лауреат), но в целом «Маша Регина» напоминает «Игру в бисер», как будто написанную Германом Гессе специально для журнала «Караван историй».
Леша любит Машу, Маша любит Рому, но все это под внимательным взглядом зловонно зевающей вечности.
Одни и те же жизненные сюжеты повторяются вновь и вновь (любовь, измены, предательства). В конце концов, намекает рассказчик, в жизни ограниченное количество интересных сюжетов, все из них уже обкатаны мировой культурой, от блудного сына до бумеранга возмездия.
Поэтому и биографию Маши автор рассказывает нехотя, схватывая все диалоги запятыми и скобками, как будто перечисляя всем давно известные клише. Рассматривая вместе с нами детские Машины рисунки, рассказчик, обращая внимание на нарисованную реку, между делом оправдывается: «Суть реки — рыбы, живущие в ней. Но, когда человек смотрит на реку, он не видит рыб. Значит, единственный способ изобразить реку — это нарисовать ее в разрезе, с плавающими в ней рыбами. Все другое будет поверхностно». Беря жизнь девочки Маши в разрезе, во всем его патологоанатомическом очаровании, рассказчик между делом выводит героиню особенную, русской литературе совершенно не свойственную.
Маша Регина на женщину в принципе не похожа. Если подвергнуть весь роман обструкции и заменить Машу на условного Мишу, кажется, в тексте пострадают только окончания прилагательных и глаголов.
Девочка Маша, выросшая в гнезде семейных ценностей, заботливо свитом ее мамой на родовом коломенском древе, из гнезда поспешила вывалиться, как только получила паспорт. Маша, воспринимающая жизнь как движение воли, совершенно другая, не такая, как мама, бабка, прабабка и т. д. Мужского в Маше много, признается биограф. Всю жизнь бегущая от «вакханалии женской тоски», девочка из Коломны — как Сигурни Уивер из «Чужого» — хладнокровно избавляется от всего, что может помешать ей выиграть схватку со смертью, небытием. Вот только именно «Чужого» (или, как принято выражаться в философии XX века, «другого») Маша не боится.
В ее случае реальной угрозой оказывается любая форма человеческой привязанности.
Маша женственна, но не жертвенна: лишенная неизбывного женского качества, Маша превращается не в мужчину, но в шифрующее пустоту онтологическое существо.
Пока ее поклонники признаются в любви, скандалят, пьют и хлопают дверьми, Маша идет ставить чайник и сосредоточенно работать.
«Он видел, что внутри нее идет какая-то работа, к которой он не имеет никакого отношения», — пишет автор о машином любовнике. Но неуловимое для мужчины скрытое прочитывается здесь не в духе воденниковских гендерных приятных противоречий («в тебе свершается такое злое дело, единственное, может быть, большое, и это дело недоступно мне»), а в духе толпы, ревнующей мыслителя к его покою.
Машин протест против «бабскости», грозящей вернуть ее обратно в вонючее родовое гнездо, не феминистский протест, не увлечение подростковой модой, а ее способ существования.
Борьба Маши с собственной судьбой — борьба атланта с собственным небом. В этом смысле героиня Маши Региной для литературы типаж новый, но показательный, то есть не беспочвенный.
Видимо, выросший на том самом многолетнем литературном компосте.
К своей героине, рыжеволосому кудрявому классику авторского кино, биограф, по большому счету, равнодушен — сколько их таких в аквариуме плавает. Тем не менее Маша, зараженная судьбой как солитером, шумит больше всех, потому что она сама автор, сама творец.
«Удвоение мира», будь то создание кинокартины, ребенка, сродни вызову смерти, третьей точке опоры, единственному способу освоения мира. Но для Маши ее творческая дорога становится как будто липкой лентой для мух: чем сильнее вырывается — тем сильнее застревает.
В этом смысле роман «Маша Регина» похож на настоящий экзистенциальный хоррор: «За стандартными формулами, с помощью которых в получасовой рассказ архивируется вся жизнь (а потом ты в школу пошла, деньги нужны стали), Маша слышит стук тысяч ножей по тысячам досок, на которых режут в мелкие кубики тонны вареной картошки всякий раз, когда надо кого-то похоронить, родить или выдать замуж».
Сегодня дебютный роман Левенталя выглядит несколько вызывающе:
придуманная биография придуманного человека, претендующая на небезынтересные философские обобщения, написана в эпоху рассказа как доминирующего жанра, в эпоху краткости как единственной возможности быть услышанным.
В этом смысле, приглашая читателя посмотреть на судьбу человека во всем ее величественном людоедстве, Левенталь со своим романом и сам становится похож на провинциальную бабушку-сказительницу, деревенский призрак, чьи безысходные пророчества всегда легче пропустить мимо ушей. До поры до времени всем хочется жить усилием воли, так, как никто и никогда. Оно, конечно, здорово и прекрасно, только не говорите потом, что вас не предупреждали.