Цивилизация
Выходит книга Евгения Гришковца «Письма к Андрею» — сборник эссе об искусстве, написанных в форме писем к Андрею Тарковскому. Во внутреннем диалоге с кинорежиссером Гришковец, по его собственному признанию, находился всю жизнь — с тех пор как случайно попал на сеанс одного из его фильмов (автор не указывает название, но по косвенным признакам становится ясно, что это был «Андрей Рублев»). Драматург рассказал «Газете.Ru» о чувстве юмора в «Сталкере», собственной усталости от современного искусства и о том, почему на недавних торгах Sotheby's важно было не дать выкупить архив Тарковского Ларсу фон Триеру.
— Для вас эта книга — первый серьезный опыт в области нон-фикшн. Как вы себя в этом жанре чувствуете после опытов в драматургии и прозе?
— Это был вполне осознанный шаг. И самая большая сложность была в том, чтобы остановить в себе теоретика. По образованию я теоретик литературы, и вот эти литературоведческие навыки нужно было в себе тормознуть, чтобы не перейти в совсем уж теоретическую плоскость. Это было сложно. Так сама по себе вот эта книга — поступок с моей стороны вполне осознанный, весьма прочувствованный и продуманный.
— В книге вы пишете о природе искусства и сути художественного творчества. Сопротивлялся вам материал?
— Нет, это не было сопротивление. Просто я над ним очень долго думал. И было важным сохранить эмоциональную составляющую, чтобы текст звучал как эмоциональное высказывание. Работать пришлось довольно долго. И больше всего сомнений было по поводу того, стоит публиковать его в виде книги или нет. Издатели и друзья убедили меня в том, что стоит. Я-то хотел его вообще просто выложить текст в интернет.
— Вы указываете в предисловии, что с молодых лет находились в постоянном внутреннем диалоге с Тарковским, но теперь решили этот диалог оформить. Значит ли это, что книга писалась более или менее всю жизнь? Или все-таки в какой-то момент сели и «приковали себя к столу»?
— Ну, я бы сказал, что со времен студенчества сильного такого... диалога у меня ни с кем не было. Но и тогда это был все-таки диалог ученика и учителя. Статус студента давал возможность задавать вопросы преподавателям, а они у меня были сильные, серьезные.
Потом был длительный период, когда были вопросы только самому себе. В воспоминаниях Тарковского я нашел вопросы, которые он задает себе сам и на которые не может ответить. Например, вопрос о том, как избавиться от тщеславия. И он отвечает сам себе, что никак, это невозможно. И это мучило его. Ему не нравилось быть одиноким, и он много, особенно в начале, в своих записках переживает по поводу своего одиночества и не понимает своей обреченности на него.
Не понимает, почему ему не нравится все, что он видит.
Тарковский довольно рано сформулировал, что счастье — слишком мелкая цель, чтобы ради нее трудиться и жить. Он в своей жизни занимался только искусством, и ничем, кроме искусства. И у меня очень много совпадений с ним — в оценке эпохи, современников, тех процессов, которые происходили внутри культуры, внутри искусства, которые происходили, когда жил и работал Тарковский.
Вот, например, он пишет о своих ощущениях от фильма Алова и Наумова «Бег», который сейчас уже считается непререкаемой классикой. Он пишет об ужасной подмене, фальсификации самой идеи белого движения в этом фильме, пишет, что этот фильм не может считаться произведением искусства. Я теми же... странными словами могу сказать о многих сегодняшних фильмах... не буду называть каких. Но при этом ясно, что то, что делается сегодня, несопоставимо с тем, что делали Алов и Наумов.
Просто Тарковский был человеком глобально другого уровня и масштаба. И он ставил перед собой только задачи искусства. И при этом все время очень страдал от каких-то мелочей.
И когда я его стал читать, то понял, что с ним разговариваю.
Что я ему начинаю говорить, мол, а как вы, собственно, хотели, Андрей Арсеньевич, если вы вот такие перед собой ставите задачи?
Он сомневался по поводу роли художника в обществе, мне хотелось ему сказать, что вы совершенно правы, роль художника такова, какую вы себе отвели, — самая главная. Общество его таковым не считает, но сам художник таковым себя считать должен.
Тарковский очень страдал от того, что его начинали расшифровывать: он-то был совершенно уверен, что делает общедоступное народное искусство. Ему верилось что то, что он делает, может понять и почувствовать каждый. Что в его творчестве нет ничего сложного, что он не ребус, который надо разгадывать. Однажды на публичной лекции какой-то, видимо, неглупый молодой человек задал вопрос на открытой лекции: что значит собака у вас в «Сталкере»? Тарковский сокрушенно ответил: ну почему вы задаете этот вопрос?! Неужели непонятно, что собака — это просто собака?
— Мне кажется, есть определенное совпадение между вами и вашим адресатом — некоторая боль от столкновения с меняющимся искусством и меняющимся отношением к искусству: от воспевания прекрасного к некоторому популярному изводу философии, которым стало современное искусство к концу ХХ века.
— Вот смотрите: очень и очень неглупый человек Кирилл Серебренников на примере одного из своих фильмов на полном серьезе сформулировал: искусство, по его мнению, это особая форма коммуникации.
Но это же чушь собачья, разве нет?
Искусство есть искусство. Коммуникация — это когда ты приходишь в салон сотовой связи и покупаешь себе коммуникатор и сим-карту или заводишь адрес электронной почты. Разница примерно такая же, как между размышлениями художника о Великом посте и разговорами о пользе ограничения в еде для похудания. Но только в одном случае это оздоровительная диета для здоровья, а в другом — служение. Те, кто занимается искусством сейчас, или причисляют себя к деятелям искусства и культуры — они занимаются этим в основном потому, что искусство — это «очень прикольный образ жизни». Весело всем. Всем весело.
Во времена Тарковского, кстати, было ровно то же самое. Я читал целый ряд статей о Тарковском и критику на его фильмы в «Искусстве кино», которая публиковалась по выходе его фильма. Они, представьте, позволяли себе давать ему советы.
Например, одна критикесса рекомендует ему даже посмотреть какие-то фильмы Отара Иоселиани, чтобы поучиться у того чувству юмора. Это было, представьте себе, написано после выхода фильма «Сталкер».
Все эти люди, кажется, не понимали даже, с кем имеют дело.
С другой стороны, сейчас, после выхода «Писем», уже начался вой — как я вообще посмел поставить себя рядом с великим художником, неужели считаю себя тождественным ему? Я, упаси бог, не считаю себя тождественным. Я просто считаю себя художником, человеком, который занимается искусством. Вот и все.
— Но ваши «Письма» по форме скорее философские проповеди, и вы в них скорее рефлексируете искусство, чем собственно занимаетесь им. Почему все-таки книга называется «Письма к Андрею», ведь примет эпистолярного жанра эти рассуждения содержат мало — скорее, перед нами авторское искусствоведение. Кто ваш адресат?
— Мне кажется, каждый писатель сам и является первым читателем своей книги. Я пишу то, что сам хотел бы почитать и получить от кого-то. А что касается эпистолярного жанра, то... послушайте, ну Тарковский был человек такого уровня, что писать ему «здравствуйте, как ваши дела, а у нас хорошая погода» было бы смешно. Да и книга, какой бы она ни была, — все-таки законченное художественное произведение.
— То есть это такие «письма к себе»?
— Не совсем. У меня есть некоторое представление о моем адресате. Может, он и читать не стал бы, выбросил бы — и все. Моя книга — это обращение к художнику, к Андрею Рублеву и Андрею Тарковскому одновременно. Обращение к человеку, любящему искусство. И я действительно убежден в том, что для подлинного прочтения книги, как и для восприятия искусства, нужно не меньше душевных сил, чем для его создания.
— При создании книги вы испытывали влияние кого-нибудь из философов, теоретиков искусства?
— Нет. Был контакт только с дневниками Тарковского, с его «Мартирологом». Я в тексте много подражаю ему, есть даже прямые цитаты. И есть такое же признание в усталости от непонимания. Тарковский был страшно уставший, он все время недоумевал: как же так, неужели они не видят, о чем я говорю, почему они все время за меня выдумывают?
Я тоже человек уставший — от того что меня зачислили в бытописатели, в число тех каких-то таких «забавных людей», предвестников Comedy Club. Прилепили ко мне ярлык такого... «позитивиста».
При этом литературное сообщество меня не считает литератором. А театральное сообщество — театральным деятелем. При этом, мне кажется, они так себя успокаивают — я-то очень хорошо понимаю, что я для них фигура тревожная. Вначале я все никак не мог понять: отчего, стоит мне сказать что-нибудь о «Новой драме», вся эта тусовка встает на дыбы? Скажу что-нибудь о кинематографистах — они начинают сильно переживать. Выскажусь о литераторах — тоже начинается...
И вот я все думаю — что же они все так переживают, я же не критик, я высказываю свое частное мнение? А потом понял, что они просто отказывают мне в праве думать, высказываться и говорить. И на «Письма к Андрею» уже есть именно такая реакция — мне отказывают в праве быть тем, кто я есть. А я писал эту книгу сам для себя, с целью высказаться и закрепить более высокий уровень ответственности.
— А был ли у вас какой-то повод, событие в жизни или в творчестве, которое подтолкнуло вас к письменному столу, к работе над этой книгой?
— Осознание того, что больше не могу и не хочу изображать лояльность по отношению к тому, что происходит с российской культурой и тем местом, которое ей отведено. С тем, что деятели искусств своими действиями подтверждают, что культура стала сферой обслуживания. Никогда с начала XIX века для культуры в России деньги не значили столько, сколько значат сейчас. За последние 20 лет многие деятели культуры окончательно переродились — либо мимикрировали под новую реальность, либо совершили по отношению к искусству открытое предательство.
Я устал «изображать». Я хочу сказать этой книгой — не все таковы. Я, в частности, не такой. Настоящий художник не способен, просто не способен к перерождению. Если человек переродился — он уже не художник. Он может только… «вспоминать былое». Я просто устал и понял, что дальше я терпеть этого не могу. И заигрывать не буду.
— Американский культуролог Джон Сибрук выдвинул теорию, согласно которой устоявшаяся вертикальная культурная иерархия рухнула, высокие искусства смешались с популярными. Эту новую ситуацию он назвал культурой маркетинга и описывает ее безо всякого выставления оценок, как данность. Вы со своими рассуждениями о роли художника не чувствуете себя немножко Дон Кихотом в новых временах?
— Я чувствую себя весьма одиноким, но точно не Дон Кихотом. Я бы в ответ вспомнил Антонена Арто, который отождествлял культуру и цивилизацию и ставил искусство над ними. Он утверждал, что, как только искусству найдена какая-то цена, даже денежный эквивалент, оно тут же становится просто частью культуры. Искусство опережает культуру, а потом культура догоняет. Нам нужно вот это... опережение. Опережать — именно в этом и заключается работа художника.
Меня не интересуют режиссеры, которые просто делают спектакли и снимают фильмы. Меня интересуют режиссеры, которые делают театр или кино. Литераторы, которые пишут книги, мне тоже безразличны — меня интересуют писатели, которые создают литературу.
Тарковский был и до сих пор остается таким опережающим художником. Он говорил: моя задача — не просто снимать фильмы, а работать на то, чтобы кино стало самостоятельным видом искусства, избавилось от вторичности по отношению к литературе, музыке, драматургии. Он понимал, что это задача недостижимая, но нужно двигаться только к этому.
— В каком состоянии сейчас находится его наследие?
— Его «Мартиролог», важнейшая часть его сочинений, издан Фондом Тарковского мизерным тиражом и стоит очень дорого. Сборники лекций как-то собраны, но их можно найти только в интернете. Не проработаны архивы, не сформировано и не сформулировано собрание сочинений; занимаются всем этим только его родственники и фонд. Фестиваль Тарковского проходит не в его родных местах, в Юрьевце Ивановской области, а в Плёсе, где есть резиденция президента. Пока это просто два экрана, на которых два дня идут фильмы, и собираются пожилые артисты, которые когда-то снимались в этих фильмах снимались. А сам Тарковский при этом очень быстро становится такой иконой, которая стоит не на своем месте, совершенно не изучена и не любима.
— Как же не любима? Только что за огромные деньги в Лондоне был выкуплен его архив.
— Я практически участвовал в этом процессе. Вы знаете, что за архив боролись три стороны: Ларс фон Триер, представители руководства Ивановской области и мой друг, которого я не имею права называть. К сожалению, Ивановская область участвовала в торгах инкогнито — быть может, цена не поднялась бы так высоко, до двух с лишним миллионов долларов.
— То есть?
— Мой друг как раз хотел спасти эти архивы и передать их в музей в Иваново — куда они, собственно, и попадут. Просто он не знал, что другой фигурант — это и есть сама Ивановская область.
— Тяжело было ему с Триером торговаться?
— Представители Триера остановились, кажется, на полумиллионе фунтов. Фон Триер не должен прикасаться к архиву. Тарковский в отличие от фон Триера высочайший гуманист. Очень бы не хотелось, чтобы столь ценные архивы находились в руках фон Триера.
— Раз не раскрываете имени, расскажите, почему ваш друг этим заинтересовался.
— Он просто большой любитель кино. Он звонил мне, интересовался, насколько ценны те вещи, которые представлены в архиве. А там действительно ценные вещи! Там есть, например, еще не расшифрованные аудиозаписи. Перенести их на бумагу — очень важное дело, потому что Тарковский вообще попусту не говорил. Он отвечал по существу даже на глупые вопросы, которые ему задавали в некоторых интервью. Писать что-нибудь про гвозди, про то, как он делает крыльцо или куда он вывозит мусор с дачи, он себе позволял только в дневнике.
Место, которое занимает в русской культуре Тарковский, на самом деле пока еще никак не определено и не оформлено. Этим просто никто не занимается. Он толком новым поколениям не известен — и с этим надо срочно работать, пока он еще ощущается свежим и современным режиссером, а не архаичным. Сейчас его надо показывать людям, сейчас нужно читать его записки, издавать и комментировать.
