Цивилизация
19 сентября Театр имени Пушкина открывает свой третий сезон с новым художественным руководителем. Евгений Писарев, когда-то ведущий актёр театра, ушедший в режиссуру, кажется, единственный режиссёр своего поколения, до недавнего времени специализировавшийся на качественных комедиях и верящий в необходимость театра-праздника. «Газете.Ru» Писарев рассказал о новой концепции Театра Пушкина, отношении к переменам в собственной судьбе и культурной политике Москвы и о том, что общего в делах Ходорковского и Pussy Riot.
— Начинается ваш третий сезон на посту худрука Театра Пушкина — наверно, уже можно подвести какие-то итоги. Как вы оцениваете эти два года? Что получилось, что нет, что хотелось бы делать дальше?
— Я бы не подводил никаких итогов, потому что, как мне кажется, я только с этого сезона в полной мере начинаю отвечать за всё происходящее. Изменён устав театра, вводится единоначалие, и я становлюсь худруком-директором. Я не стремлюсь с утра до ночи подписывать счета, дело тут не в этом, а в том, что пока Театр Пушкина является местом, где эта мера необходима. Он слишком долго жил в спячке, был таким уголком провинции в центре Москвы. И я поставил один спектакль, второй, третий, все эти спектакли, как мне кажется, отличаются по способу, манере и качеству исполнения от того, что здесь было раньше. Но, тем не менее, у меня оставалось ощущение, что я выпускаю новые конфеты и заворачиваю их в старые обёртки. А многие выпускают старые конфеты, но в новых обёртках, и у них бизнес идёт лучше. И поэтому я становлюсь директором, чтобы смелее и энергичней произвести перемены в области позиционирования театра. Я понял, что могу сколько угодно быть худруком и ставить спектакль за спектаклем, но общего ощущения от театра это не изменит.
Все самые сильные и лучшие худруки, когда приходили, в первую очередь создавали бренд. Зрители идут в театр «Ленком», где, может быть, давно уже никакого «Ленкома» и нет… Камень не брошу, потому что понятно, в силу каких причин, да и вообще это изношенность любого организма, но суть здесь в том, что люди могут не помнить, на каком спектакле они были, при этом точно зная: «Мы ходили в Ленком». Или «Современник», «Таганка» — работают бренды. А Театра Пушкина нет. Есть спектакли — хорошие, плохие, средние.
Моя задача теперь — интеграция театра в город, в страну. Другой формат существования, с дневными возможностями посещения. Гастрольная деятельность, новый сайт и способ общения со зрителями. Вот мы социсследование провели — откуда вы узнаёте о спектаклях, где покупаете билеты. И оказалось, что большинство берёт информацию из интернета. А социальные сети у нас почти на нуле. Именно поэтому я в этом сезоне ни одного спектакля ставить не буду, а переключаюсь на работу худрука-директора.
— В таком случае сразу возникает вопрос: насколько вам обидно сейчас уходить из режиссуры, пусть и ненадолго?
— Мне это не обидно, и скажу вам почему. Потому что я как режиссёр нахожусь в некотором кризисе. Я не очень знаю, что, как и зачем мне дальше делать. Последний спектакль, который я выпустил, сейчас состоится его официальная премьера, — «Таланты и покойники» по Марку Твену — я совершенно не кокетничая сказал, что им я прощаюсь с направлением, которым я активно и весьма успешно занимался много лет. Это комедийная, часто чересчур яркая форма существования. Те мои спектакли, которые наиболее востребованы, — «Одолжите тенора!» в Театре Пушкина, «Примадонны» и «Конёк-горбунок» в МХТ. И в этой премьере я даже не боюсь цитировать себя из разных спектаклей, потому что это прощание с молодостью и с прекрасным, беззаботным, отвлекающим театром. Это не значит, что я ничего больше не буду делать в таком роде. Но это некая точка: для себя как режиссёра я могу подвести итог. Теперь я беру некую паузу, таймаут, чтобы понять, что делать. Двигаться ли дальше по этому пути, на каком-то новом уровне, или повернуть куда-то в сторону.
— В одном из ваших старых интервью вы говорили, что у вашего зрителя уже диабет, а вы ему опять и опять пирожные предлагаете. То есть таких сверхсладких пирожных больше не будет?
— Я не знаю… Дело в том, что я сам очень люблю сладкое. Но приходит какой-то возраст, когда нужно переходить на какую-то более диетическую пищу. Вообще это была шутка про пирожные, потому что никто ими не наелся, а все диабетики страшно хотят сладкого. Посмотрим… Когда-то я сам испытывал нужду, как зритель, в комедии. Мне казалось, что это как-то разучились делать, никто так не разговаривает и не мыслит, а если это происходит, то только на ужасном антрепризном уровне. Мне хотелось делать театр, который я помню в детстве и не вижу сейчас. Но теперь уже достаточно много людей научились. Тот же Кирилл Серебренников сделал несколько развлекательных, в общем-то, спектаклей: последняя премьера («Зойкина квартира» в МХТ) — почти мюзикл. Всё смешалось, поэтому не знаю. Я и сам переел сладкого. Но я умею делать такие спектакли, и почему мне тогда их не делать?.. Я всё равно не смогу так, как Богомолов. Не смогу сделать спектакль «Год, когда я не родился» (постановка Константина Богомолова в Театре Табакова, одна из самых скандальных премьер прошлого сезона. — Газета.Ru). Я не чувствую тот театр, нерв, манеру, которые чувствуют другие режиссёры. И я уверен, что точно так же многие не сумеют сделать то, что могу я. Да, у меня не всегда получается удачно. Но мне обидно, что некоторые мои попытки повернуть в сторону серьёзности никем не поддержаны — ни публикой, ни критикой. Всё время ругают за развлекательность, а пробуешь измениться — и тут же говорят: «Лучше развлекай!»
— Вы были одним из первых в новом поколении московских худруков. За вами их пришло очень много, и громкие назначения следуют одно за другим. Как вам кажется, почему этот процесс пошёл именно сейчас?
— Почему именно сейчас? Поздновато это стало происходить. Поэтому я стесняюсь, когда мне 40 лет, а все говорят: самый молодой худрук. И по-прежнему самый молодой — Карбаускис и Серебренников старше. При этом я знаю европейские государства, где в таком возрасте люди, вообще-то, уже прекращают быть худруками и переходят на другую работу. А у нас самым молодым худруком можно остаться до 60.
Именно сейчас началось, потому что уже становится понятно, что так нельзя дальше. У нас до сих пор почти никто лично, сам, в здоровом возрасте власть не передаёт. Вот Владимир Андреев сделал такой шаг, отдал Театр Ермоловой Олегу Меньшикову — и это хорошо, здорово. Но ему всё-таки уже за 80, и было бы ещё красивее, если бы он так поступил 10 лет назад. Вот решили реформировать Театр Гоголя, и мы видим, во что всё вылилось. Я переживаю и за Кирилла Серебренникова, и за труппу. Там дело зашло так далеко, что уже понятно, мира не будет. Это закончится какой-то драмой. И она случится, не только если будут уволены люди. Если Кирилл уйдёт, тоже будет драма, и гораздо более серьёзная. Это станет закрытой дверью для будущих необходимых перемен. Для молодых режиссёров, которые могли бы прийти вслед за ним.
— Вернёмся к Театру Пушкина. Расскажите, пожалуйста, подробней о планах на сезон. Если не вы будете ставить, то кто?
— На большой сцене наконец начал репетировать Юрий Бутусов. Очень долго мучились с названием, Достоевский превращался в Толстого, но наконец самый модный драматург сезона Бертольт Брехт (Миндаугас Карбаускис ставит пьесу «Господин Пунтила и его слуга Мати» в Театре Маяковского) одержал победу. Мы выкупили права на «Доброго человека из Сезуана», и он будет, может быть, у нас впервые сыгран именно в том виде, в котором написан. С музыкой Дессау, 16 музыкальных номеров, оркестр. Большой музыкальный спектакль. Будут заняты наши ведущие артисты: Александра Урсуляк (она сыграет главную роль), Александр Арсентьев, Вера Воронкова, Александр Матросов. Вообще артисты в театре хорошие очень, бесстрашные и идущие за режиссёром, что бы им ни предлагалось. На 31 января назначена премьера.
Главный же упор я бы хотел в этом сезоне сделать на филиал. Когда-то это была экспериментальная и важная для Москвы площадка, где одни из своих лучших спектаклей поставили Кирилл Серебренников, Владимир Агеев, Нина Чусова. Сегодня же это место разнопёрое и обезличенное, куда зритель перестал ходить. Хочется вернуть филиалу силу и какое-то значение, что сложно сейчас сделать, появилось очень много маленьких театров. Вот уже состоялась премьера спектакля «Чужаки», который сделал американец Адриан Джурджия по пьесе Эни Бейкер, и мне кажется, что с этой работой там какой-то творческий воздух снова возник. Михаил Дурненков сделал адаптацию текста, и он сказал, что такой интересный формат получился — слишком психологически проработанный для, например, театра «Практика», но и совсем не в духе чего-то пыльного классического.
Дальше хореограф и режиссёр Сергей Землянский поставит спектакль без слов по повести Айтматова «Материнское поле», фантазия такая, для которой текст служит только отправной точкой. 9 октября премьера. И затем почти каждые два месяца в филиале будут выходить новые спектакли, по разным произведениям, современным и нет. Анонсировать пока больше ничего не буду, но это очень для меня важная работа — изменить спектаклями подход к филиалу и его атмосферу.
— Два года назад вы сняли с репертуара спектакль Константина Богомолова «Турандот». Сейчас прошло уже два года с тех пор, и уже ясно, что для Богомолова та сыгранная всего несколько раз премьера стала началом целого нового периода, который вывел его в лидеры российского театра; его последние спектакли пользуются, кстати, большим зрительским успехом. Вы сейчас считаете, что тогда были правы?
— Я бы не говорил, правильно или нет: это было тогда единственно возможным выходом. Во-первых, тут есть и позитивный момент. Спектакль остался легендой. Через какое-то время о нём будут вспоминать, как о «Доходном месте» Захарова, тоже когда-то снятом. Дело ещё в том, что я тогда только пришёл в театр, вообще не имея влияния и власти. Резонанс шёл не на пользу театру. Были письма от «граждан простых», которых можно и не слушать, но было и давление со стороны департамента по культуре (прошлого его руководства. — «Газета.Ru»). Я предлагал тогда Константину перенести спектакль в филиал. Конечно, он был бы тогда другим, но я думаю, что если бы изначально «Турандот» вышла в филиале, то эта площадка уже тогда зажила бы интересной жизнью. Это не формат Театра Пушкина, здесь он был интересным, провокационным, но чужим. И сами артисты тоже в какой-то момент испугались. Если бы они пришли и сказали «Желаем играть!»… Но этого не было. Некоторые ко мне приходили и плакались, что им кричат «Позор!», просили их заменить. Было непросто закрыть спектакль. Это было неприятным и сложным решением. Сейчас я считаю, что это сработало на Костю и в какой-то степени ему помогло.
— Вы единственный человек, подписавший и письмо в защиту процесса над Ходорковским, и письмо в защиту Pussy Riot. Для вас между этими делами нет никакой связи?
— Вы знаете, скажу вам честно. На сегодняшний день я жалею, что подписал оба этих письма. Оба! Чем больше я читаю и смотрю по телевидению и в фейсбуке, тем больше мне кажется, что всё это пиар и искусственно созданный скандал. Я не знаю, хороший Ходорковский или плохой, и хочу иметь возможность сказать «я не знаю». Я вот всегда с иронией относился к Солженицыну, читая его интервью. Ему какой вопрос ни задашь, он всегда говорит: «Значит, так. Это туда, это сюда, это плохие, это хорошие. Что с Россией делать? Россию надо…» И так далее. Я, отвечая вам на вопросы, ловлю себя тоже на таких фразах: «Надо делать то-то и то-то». Мне кажется, люди перестали сомневаться. Все знают, где правда. Кто агенты ЦРУ, а кто купленные поп-звёзды. Это связано и с двумя этими событиями.
Я человек социально не активный, не интересующийся политической жизнью. Я не хожу на митинги. Когда я подписывал первое письмо, я вообще не имел понятия, что оно относится к Ходорковскому. И вот это предисловие — «письмо написано в связи с тем-то» — оно появилось потом перед текстом, его мне не давали. А «господа, давайте пусть судьи судят, режиссёры ставят, артисты играют, домохозяйки смотрят сериалы» — это я подписал. Впереди можно было написать всё что угодно. И дальше получилось — оказывается, я про Ходорковского.
Когда было письмо с Pussy Riot, ещё ничего не было — ни Мадонны и всего прочего, ни той истерии, которая пошла дальше. Я думал, что этим письмом всё и закончится. Но нет… Полгода все газеты пишут только об этом. Столкнули всех, кого только можно, невероятный раскол. Снова плохие и хорошие. А что делать с православными, которые не поддерживают решение суда?
Жалею, что подписал эти письма и принял участие в пиар-акциях, в задуманных кем-то социальных взрывах, которые разделяют людей на правых и неправых.
— Идеальный зритель Театра Пушкина — кто он?
— Это вот самый ужасный вопрос. Я не люблю на категории делить людей. Я просто хотел бы, чтобы это были хорошие люди. Ищущие в театре пищи не для ума, а для души. Которые не боятся смеяться и хотят смеяться, не боятся плакать и хотят сопереживать. Чтобы они проваливались в то, что происходит на сцене. Хотел бы видеть соучастников. И не важно, на какой ступеньке общества они стоят, сколько прочли книг, часто ли ходят в театр. Я больше люблю нетеатралов. Потому что есть возможность их сделать театралами. Я люблю зрителя, который следит за сюжетом и ему удивляется, даже если это сюжет «Ревизора». Не надо такого зрителя презирать. Отделяя его, мы всё делимся и делимся. А можно по одному, по два, по три через развлекательный театр привести их на что-то более серьёзное, заставляющее включаться и работать. Но вообще гораздо важнее не рассуждать о зрителе, а заниматься тем, что происходит на сцене.
