Цивилизация
После романа «Санькя» о Прилепине начали говорить неприлично много: поклонники радовались остроте и подвижности прозы, ее пацанскому очарованию и конкретному политическому применению, противники за это же осуждали. Прилепина успели обозвать «новым Горьким». Последовавший за «Санькой» сборник рассказов «Грех» также безудержно хвалили и ругали, но больше, конечно, ругали — после того как на премии «Супернацбест» его признали лучшей книгой десятилетия. Литературная общественность успокоилась только тогда, когда решила, что премию можно считать авансом. Прилепина же дружно обозвали «новым Лермонтовым». Аванс Прилепин отработал своим городским романом «Черная обезьяна», который всем приглянулся, и называть автора «новым кем-то» уже не стали.
«Восьмерку» хочется рассматривать на значительном расстоянии не только от предыдущих книжек Прилепина, но и вдали от скандалов лауреатских премий, нацболов, путиных, лимоновых, разнообразной политики и мужицкой риторики — от всего того, что вот уже семь лет Прилепину зачитывают в качестве обвинительного приговора. Потому что «Восьмерка» обезоруживает на самом подходе, в первой повести, как только появляется заглавный персонаж Витек — маленький, смышленый, робкий, беззаветно влюбленный в недоступного отца.
<1>
Этот абстрактный витек — уже не как герой, а как образ и дух ребенка — дальше незримо пройдет по всем повестям и в последнем «Лесе» окончательно превратится в реинкарнацию фоеровского Оскара из романа «Жутко громко и запредельно близко», который тоже обретает себя путем поисков отца.
Только этот пацан не из Нью-Йорка, а прямиком из волжских черноземных пейзажей.
Восемь повестей с разными героями и сюжетами не объединены ничем, кроме наличия в каждой из них обряда инициации, взросления. Одного парня по ошибке избивают опера («Допрос»), у другого роман с замужней женщиной («Тень облака на другом берегу»), третий впутывается в разборки с криминальной группировкой («Восьмерка»). Однако идет ли речь у Прилепина о бандитах, проститутках, ментах или геях, рядом в каждой из повестей всегда присутствует незримый витек со своими пасторальными ромашками, за которые он цепляется руками, чтобы не упасть с насыпи. И ни один герой проверку своим внутренним «витьком» не проходит — ни оборзевшие омоновцы, ни бравый командир отделения, ни среднестатистическая городская «мокрица», ни рок-звезда, ни спивающийся писатель.
В «Восьмерке» целая портретная галерея мужских персонажей — и тех, кто бьет, и тех, кого бьют. Но все поднадоевшие этические вопросы о мужицкой силе и праве на нее в духе Достоевского (мужик я или мокрица?) снимаются:
это на первом сюжетном уровне кровавые драки и разборки, самоутверждение и унижение, а на втором и третьем уровнях, представленных проблесками воспоминаний из детства, есть только мальчик и отец.
Мальчики и их отцы, в чьих отношениях всегда есть дефицит демонстрируемой любви, заставляющий обоих невыносимо страдать.
Герои у Прилепина взрослеют, взрослеют через дающуюся им силу, через отнятую у них силу, через женщину и через алкоголь, но каждый раз ничего путного из этого не выходит. «Мир разваливается на куски, дед», — сказал Новиков громко, но деда нигде не было, он куда-то исчез. Новиков поискал глазами собеседника и повторил: «Мир разваливается на куски, кот». В этом мире отсутствия Прилепин дипломатично уничтожает не только отцовскую любовь, мужскую дружбу, но и любовь к женщине. Женщины в «Восьмерке» явно инопланетного происхождения, почти у всех у них холодные руки, от чьих прикосновений мужчин передергивает. Палестинка, Аглая, Лара, Цыганочка, Рада – цепочка женских образов: каждая дает повзрослевшим мальчикам шанс, но такой шанс, который и во внимание принимать не хочется.
Поэтому мальчики шляются по своему городу, почти всегда бесцельно и почти всегда вляпываясь в неприятности.
Прилепин в своем письме все так же остроумен и точен, находит нужные слова, аккуратно повторяет опорные метафоры и делится жизненными наблюдениями: «Однажды мы втроем пили вино у фонтана, из бутылки, по очереди – было хорошо и непонятно. Впрочем, в юности разница между первым и вторым не так болезненна». Смело и удачно сравнивает сияющие иномарки с водомерками, а стиль драки с чисткой картофеля в мужской компании. Однако Прилепин, признанный мастер описания потасовок и любовных сцен, заходит намного дальше. Его ироничный рассказчик, варьируя свой стиль от нейтрального до циничного, с помощью «витька» планомерно лишает существование своих героев всякого смысла.
Особенная удача Прилепина заключается в использовании образа Реки. Появляющаяся от повести к повести как символическое место проведения обряда превращения мальчика в мужчину, река таит угрозу и опасность, с которыми можно справиться только с помощью отца.
На гребенщиковский призыв «самое время перейти эту реку вброд» мальчики хоть и откликаются, но беспомощно стоят на берегу. Ждут.
Прилепинский, казалось бы, донельзя пессимистический посыл — «все уже случилось и все окончательно не сбылось» — на самом деле не результат отчаяния и разочарования, а результат принятия вещей таковыми, какими они являются. И эта светлая и мудрая грусть на фоне постоянной сюжетной возни делает «Восьмерку» особенно трогательным высказыванием. Впрочем на этом писатель не останавливается и, по широте душевной, в одной из последних повестей дает читателю уже вовсе лишнюю надежду: потеряв отца, можно самому стать отцом. Не тем, кто ждет, а тем от кого.