Цивилизация
Представлять фильм «Первая полоса: внутри The New York Times», ставший хитом фестиваля «Сандэнс», в Москву приехал главный герой — главный медиаэксперт The New York Times Дэвид Карр. Корреспондент «Парка культуры» встретился со специалистом по выживанию СМИ и поговорил с ним о платной подписке на чтение статей в интернете, воровстве новостей, принципах работы Wikileaks, преимуществах репортерских расследований перед донесениями очевидцев из Twitter и о том, почему люди верят, что митинги против Путина сфабрикованы госдепом США.
Дэвид Карр: Мой русский ужасен, я не могу выговорить фамилию вашего президента. Мед-вьед-вед? Как вы это произносите?
— Нет, это для меня слишком сложно.
— Через несколько дней, вероятно, будет проще — «Путин» же проще выговорить?
— Путин, да, американцы говорят: «Пьютин». Но я говорю «Путин» — было время попрактиковаться в течение многих лет и еще многие годы предстоит. С этими лампами (телевизионная группа канала 24Doc включает свет. — «Газета.Ru») появляется ощущение, что я попал на допрос в России: «Нет. Нет. Я не затевал революцию — я только писал правду!»
— Для начала вас бы спросили: «Почему вы приехали сюда как раз за несколько дней до выборов? Готовить волнения?»
— Да (смеется), конечно, приехал поддержать.
— Может, и на митинг сходить время будет?
— Нет, я здесь в основном буду занят делами, связанными с фильмом. Еще схожу завтра в московское бюро The New York Times. Наш управляющий редактор планировал встретиться с Путиным, но его не пригласили, потому что они хотели только главных редакторов и второй номер показался им недостаточно хорош, — сказали «ньет».
— Вам не надоело еще отвечать на вопросы про «новые медиа» — вы же и на конференциях регулярно по этой теме выступаете?
— Да нет, вообще-то, я всегда рад поговорить на эту тему. Хотя на вопросы о фильме отвечаю уже в течение года и за это время услышал много глупого. Часто у людей в связи с этой картиной возникает недопонимание. The New York Times — это большая вещь, а фильм — замочная скважина, крошечная. Здесь показана работа всего лишь нескольких репортеров, и люди спрашивают: «А где остальная газета?» Но это попытка посмотреть на медиа в целом сквозь замочную скважину, а не создать полный образ The New York Times.
— «Первая полоса» начинается с нагоняющих страху новостных заголовков: банкротства крупных газет по всей стране, акции The New York Times падают... Но к концу буря проходит и выжившие торжествуют. Вы разделяете оптимистический настрой финала?
— Отчасти. Мы все еще бредем через чащу, и в этих лесах пока довольно темно и страшно. Не так страшно, как было, когда люди спрашивали, будет ли и дальше существовать The New York Times, но все же. Случилось несколько хороших вещей. Мы ввели платную подписку на интернет-версию издания — на нее подписались 340 тыс. человек. Мы заняли деньги у мексиканского миллиардера и смогли их ему вернуть. Так что наше финансовое состояние улучшилось. Но бизнес все еще не слишком хорош: выручка от печатной версии продолжает падать, а выручка от цифровой составляющей зафиксировалась на одном уровне — поводов для тревог пока хватает.
— Одна из тем фильма сформулирована так: есть качественные газеты, такие как The New York Times, но будущее представляемой ими репортажной журналистики, расследований оказывается под вопросом из-за появления новостных интернет-ресурсов нового типа. Например, агрегаторов — таких как Huffington Post, который собирает на своих страницах новости и материалы разных изданий; те удовлетворяют потребности читателей быстрее и дешевле... Нужна ли сейчас читателю аналитическая журналистика?
— Смотрите сами, люди проводят свое время в социальных медиа, таких как Facebook или Twitter. Что они там ищут? Они ищут информацию, что делают или собираются делать их друзья. Но также в социальных медиа значительная доля внимания уделяется тому, что делаем мы: каждые 4 секунды появляется твит о The New York Times и том, что у нас написано. Нельзя понять, что происходит в мире, просто просмотрев страницу друзей в «Фейсбуке». Кто-то должен совершать телефонные звонки, кто-то должен проверять правительственные отчеты; у нас бюро разбросаны по всему миру. Мой коллега, который прилетает сегодня в Москву, возглавляет бюро в Багдаде — а там не так много репортеров. Понятно, что «новые медиа» и «старые медиа» будут в будущем смешиваться. Huffington Post нанимает репортеров, новые сайты, такие как Buzzfeed, нанимают большое количество репортеров, у нас 70 блогов на сайте. Все двигаются навстречу друг другу, и в итоге мы получим гибридные медиа.
— В отсутствие собственной репортерской базы новостные сайты-агрегаторы зависят от производителей новостей и материалов, от той же The New York Times. Но сами же создают им проблемы, в каком-то смысле «воруя» их содержание, размещая его на своих страницах...
— Мне кажется, люди начинают понимать разницу между агрегированной новостью и оригинальной, но тут многое зависит от того, какое это поколение. Моим дочерям 28 лет и 23 года, и они особо не интересуются тем, откуда берутся новости, которые они читают. Huffington Post может повесить нашу новость на своей странице, и мало кто задумается о том, кто над ней работал. Так что битва будет продолжаться.
— Может, стоит кооперироваться как-то — агрегаторы же заинтересованы в том, чтобы те, у кого они заимствуют новости, выживали?
—Базовая бизнес-модель заключается в том, чтобы получать доступ к контенту по наиболее низкой цене, и воровство представляется подходящим способом снизить затраты. Пока это будет позволительно, такая бизнес-модель останется заманчивой. Что касается Huffington Post, то, как мне представляется, они меняют свою модель агрегирования: меньше берут материалы целиком, больше дают ссылки. Они упрекают нас в том, что мы пытаемся сохранять информацию под замком в интернете, но если зайти на huffingtonpost.com или на gawker.com, то обнаружишь себя в лабиринте, куда легко попасть, но откуда трудно выбраться. Почти каждая ссылка ведет в другое место на том же сайте. Похоже на «комнату смеха», только там совсем не до смеха, потому что это лабиринт зеркал.
— В условиях новых медиа обостряется также вопрос доверия к информации: чему и кому читатель верит сейчас, что мы можем называть фактами?
— Думаю, людям следует создавать для себя собственную версию истины. Сеть — это забавная вещь, потому что, чему бы ты ни верил, в ней найдутся люди, которые подтвердят твою версию. Они объяснят и даже «наглядно» продемонстрируют, что митинги против Путина инспирированы Америкой. Но то, что кто-то в интернете сказал нечто, еще не делает это правдой. Долгое время многие верили, что американское правительство было вовлечено в разрушение башен Всемирного торгового центра, что там была заложена взрывчатка — в комментариях к роликам люди говорили: «вот видите!». Но обычно с течением времени происходит самоочищение правды в интернете: большее количество фактов становится известно, большее количество информации подвергается проверке. Впрочем, алгоритмы Google не берут в расчет конспирологичность теорий, они подсчитывают лишь их популярность. А коллективный разум не всегда оказывается мудр.
— Если я вижу видеозапись уличного боя из горячей точки, снятого военными и украденного и выложенного Wikileaks, должен ли я верить тому, что вижу?
— Все документы, которые оказываются в распоряжении Wikileaks, проходят проверку. И если раньше эта организация просто выкладывала их в открытый доступ, то теперь они используют модель сотрудничества с крупными газетами, и это способ повысить уровень доверия к тому, что они публикуют. Несколько месяцев назад я видел Джулиана Ассанжа в Англии, и он жаловался на The New York Times. Но, как я ему сказал, он нужен нам, а мы нужны ему — это такой тип симбиоза, сотрудничества, даже если мы не нравимся друг другу.
— Чем Ассанжу не угодила ваша газета?
— Он обвиняет The New York Times в том, что она орган правительственной пропаганды. У него есть определенные поводы для недовольства — мы довольно жестко освещали его деятельность в своих материалах. И что-то даже могло показаться ему выражением личной агрессии. Плюс он верит, что правительства и большие медиа всегда работают рука об руку. Да, интересы властей и большого бизнеса не могут не влиять на работу медиа, но полагать, что мы работаем под каблуком правительства США, странно. Помню, как-то в New York Times приехала группа китайских журналистов, и они говорили о том, что наша газета является новостным агентством правительства, как о свершившемся факте. И что бы я ни отвечал, было невозможно их разубедить. На все аргументы они отвечали: «Это происходит на более высоком уровне, так что ты просто не знаешь и не понимаешь этого». При этом в понедельник я, например, писал о том, как администрация Обамы использует «Акт о шпионаже» против людей, разоблачающих случаи коррупции в правительстве. Я не спрашивал разрешения на публикацию. Когда я общался с людьми из администрации, мне не сказали, что я не могу писать об этом, и никто не заявлялся ко мне в офис, чтобы остановить работу над этим материалом.
— Возвращаясь к достоверности свидетельств с места событий: а если я вижу ролик, снятый кем-то на улице и выложенный на YouTube?
— Ну, тут можно вспомнить о событиях «Арабской весны» и том контенте, который поступал из региона в виде роликов, снятых гражданами на телефоны. Они обладают определенной ценностью, но со временем становятся неразличимы. Почти все они выглядят одинаково: автоматные очереди, бегут люди, картинка трясется, «хоп!» — и темнота — эээ, так что же там произошло? Из Сирии сейчас поступает противоречивая информация: можно видеть, что имеет место поддерживаемое государственной властью насилие против людей, но, что происходит, точно не известно. Проблема в том, что работать там репортером очень опасно. Мари Колвин погибла, Энтони Шадид из нашей газеты погиб. Очень трудно отправить туда журналиста и обеспечить ему возможность работать. Но они там нужны, потому что невозможно выяснить истинное положение дел, просто изучив «народную» ленту новостей.
