Цивилизация
Монументалисты — народ с виду суровый, но в действительности веселый, контактный и демократичный. Без этих качеств в профессии прижиться трудно: надо находить общий язык с множеством разных людей. Вот и Иван Лубенников, отметивший не так давно 60-летие, о своей работе рассказывает хоть и серьезно, но без угрюмой многозначительности. Несмотря на регалии (народный художник России, членкор Академии художеств, профессор МГАХИ имени Сурикова), он не старается важничать — даже со студентами. Однако легкость в общении не означает легкомыслия: своими убеждениями Лубенников ни в каких ситуациях поступаться не намерен.
— В анонсе юбилейной выставки говорится, что это первая ретроспектива в вашей биографии. Но для художника, у которого хорошо продаются работы, устроить ретроспективный показ бывает непросто: многих произведений просто не собрать. Вы нашли какой-то выход из положения?
— Честно говоря, сама по себе выставка мне не очень и нужна. Я за нее взялся, чтобы на ее фоне публично презентовать свой недавно выпущенный двухтомник. Разумеется, полноценной ретроспективы получиться и не могло: работы находятся в коллекциях по всему миру, выцарапать их оттуда практически невозможно. Будет по несколько работ из разных периодов, так что выставка состоит скорее из штучных произведений, нежели представляет какой-то осмысленный ряд. И в этом есть своя прелесть. Но, повторюсь, для меня важнее сейчас представить книгу. Я никогда прежде ничего не публиковал из своих текстов, тем более прозу. В двухтомник включены также размышления моих друзей-архитекторов — Андрея Бокова, Александра Скокана, Николая Шумакова. Использовал и некоторые искусствоведческие статьи, написанные в разное время. Плюс множество иллюстраций с моими комментариями. А на выставке кроме живописи я собираюсь показывать видеоряд, посвященный работе в архитектуре. Эти материалы дают понять, что жизнь монументалиста не такая уж легкая штука. Отсюда, кстати, и название проекта — «Цена свободы». Легко пользоваться свободой, которую кто-то за тебя заработал, а самому ее зарабатывать сложно.
— А правда ли, что собираетесь на своей выставке представлять перформанс? Это какой-то иронический жест?
— Нет, никакой иронии. Я себя считаю современным человеком, никогда не был ретроградом — иной раз даже пытался, но не получалось... Полагаю, что в любом событии должна быть полнота. Для того я и книжку издавал: прекрасно отдаю себе отчет, что кому-то понятнее моя живопись, а кто-то предпочтет слово. То же самое и с перформансом: люди все разные, некоторым ближе именно этот жанр. У меня на выставке будет жить муза в пространстве. Я подобрал правильную женщину — не «суповой набор» с длинными ногами, а такую, как у меня на холстах, — и поместил ее в экспозицию в качестве атрибута. Надеюсь, умные люди эту зрелищную конструкцию оценят.
— Давайте теперь поговорим о монументалистике. Вы принадлежите к довольно закрытому цеху, о котором широкая публика мало что знает. Не могли бы рассказать, как изменилась ситуация с монументальным искусством по сравнению с советскими годами?
— Главное изменение состоит в том, что резко сократился процент государственного заказа. Раньше всем предприятиям планировали деньги на «соцкультбыт», которые необходимо было тратить, иначе происходило урезание этой статьи. И мы тут приходились очень кстати: монументальные работы дорогостоящие, сразу «сжигались» крупные суммы. Разумеется, делалось много халтуры, но было и много интересного: цех-то у нас очень сильный... А потом эта практика прекратилась, сейчас никто никого не заставляет планировать деньги на «соцкультбыт». Предпочитают, видимо, рассовывать их по карманам... Многие художники из нашей отрасли вынуждены были свалиться в «частный сектор». Дело это весьма печальное, с частным заказчиком работать крайне тяжело — кстати, как и с церковью. Очень сильно давление на автора. А вот в моей жизни мне никто никогда не указывал, что следует делать в архитектуре. Я всегда выходил со своими предложениями, и их, как правило, одобряли. Была, может, пара осечек. Например, я когда-то переоценил перестроечную вольность и предложил в санатории ЦК сделать рельефы на тему Апулея. Проект завернули, конечно, но это был исключительный случай. Я и сейчас остаюсь счастливым человеком: в моих руках часто оказывались и оказываются крупные, очень заметные архитектурные объекты. Взять хотя бы станции метро: это же самые большие выставочные залы.
— Метрополитен — это все, что осталось от госзаказа?
— Нет, бывают и другие его формы, конечно, но они более случайны. А метро — вещь надежная. И мне самому нравится такая работа, приятно делать что-то для большого числа людей. Очень стараюсь, поскольку это навсегда. За последние шесть лет я сделал три станции в Москве и одну в Париже.
— Кстати, о Париже: вам эту работу французы заказывали?
— Не совсем так. Французы обратились к нам с просьбой поучаствовать в оформлении новой станции Madeleine, а меня попросил уже Дмитрий Гаев, тогдашний глава Московского метрополитена. Должен сказать, я его по-прежнему уважаю и люблю, несмотря на все гонения, которым он подвергся. Думаю, что его отодвинули из-за того, что он неудобный для многих человек. Жуткая несправедливость. Почему-то наша страна не дорожит людьми, которые чего-нибудь стоят... Так вот, возвращаясь к станции Madeleine: мой витраж — это подарок Московского метрополитена Парижу.
— Вы говорили, что всегда приходите к заказчику с собственными предложениями. Так было и во всех случаях сотрудничества с московским метро?
— Практически да. Разве что относительно «Славянского бульвара» была просьба Гаева сделать интерьер в духе ар-нуво — он обожает этот стиль. Я ему долго морочил голову, отказывался, потом объяснил, что ар-нуво в чистом виде сделать нельзя: живем-то в другую эпоху, все равно выйдет постмодерн. На том и сошлись. Знаю, что многим людям нравится то, что получилось. Там же яблоневые сады наверху, симбиоз довольно любопытный.
— А что вам навеяло пространственное решение вестибюля станции «Маяковская»? Оно крайне оригинально и в силу этого, вероятно, до сих пор вызывает противоречивые мнения...
— Эта история началась лет за пятнадцать до открытия вестибюля. Я тогда сделал эскизы и даже успел их сдать художественному совету, после чего все встало. Лишь в последний момент, когда до пуска оставалось меньше года, про меня опять вспомнили. Пришлось менять прежние решения, потому что изменилась архитектура. Но было понятно, что все равно нужна мозаика: там же плафоны Дейнеки внизу. Приводить сюда другую технологию, другой материал было бы странно. Пришлось решать эту проблему: как забрать мозаикой свод. Я решил, что если у Дейнеки небо далекое, с передними планами и парашютистами, то у меня будет небо «в упор». Это небо пустое, современное. На нем почти ничего нет, кроме самолета, журавлей и строчек из Маяковского. Я их сам выбирал, причем старался не включать ничего из школьной программы и сделал акцент на любовной лирике. Задачи иллюстрировать поэзию передо мной не стояло... Расстраивает вот что: там свет плохой. Не послушали меня зодчие, придумали какие-то корыта, засветили края, хотя надо было делать свет встречный, из соседних пространств. Тогда бы мозаика работала очень цельно. Есть у меня и другие нарекания по «Маяковской», далеко не все там пошло по авторскому замыслу. В этом отношении со «Сретенским бульваром» оказалось получше. Я настоял, чтобы была нержавейка, хотя были противники у этого материала. Травленая сталь очень красива. Я вспомнил, как выглядит офортная доска, когда цинк еще не корродировал, и постарался достичь этого эффекта. Иногда спрашивают: а почему там пустые пилоны? Да потому что воздух нужен, простор. Ощущение воздуха под землей — это важно.
— Вы со своей бригадой работаете?
— Да, они все мои ученики, абсолютные универсалы. Многое они сами придумывают при моих консультациях, выстраивают технологические цепочки, которые у каждой новой работы свои. Метро выставляет очень жесткие требования по срокам, так что квалификация моих ребят чрезвычайно важна.
— Работы для метрополитена хороши еще и тем, что можно не беспокоиться за их сохранность, чего не скажешь об объектах на поверхности...
— Это действительно проблема. Например, в клубе Трехгорной мануфактуры, оформление которого было моей «путевкой в жизнь», почти вся моя работа закрыта травертином, а в актовом зале сейчас коммерческий ларек. Или взять железнодорожный вокзал в Звенигороде: я кода-то голову ломал над его образом — теперь почти все переделали. Подобных примеров у меня набралось немало. Сейчас господствует либо великодержавный стиль, либо коммерческий. Да и вообще судьба монументального искусства ненадежна: приходит новая власть или просто новая генерация — и начинается подгонка под другие вкусы.
— Несмотря на востребованность в качестве монументалиста, вы постоянно занимаетесь и станковой живописью — пишете картины, проще говоря. Для вас это отдушина, способ дополнительного заработка или возможность самовыразиться вне заказа?
— И то, и другое, и третье. У художника такая планида, ему и деваться-то особо некуда от постоянной вовлеченности в творческий процесс. Возникает в голове какой-то образ — тут же его и начинаешь воплощать. Оживление мертвой ткани захватывает, к этому делу привыкаешь как к наркотику. Я даже думаю, что это идет от мужской природы: мужчинам не дано рожать детей, они только бывают немного причастны к появлению новой жизни — вот и хочется самому создать что-то живое из праха.
— А как насчет популярного в некоторых кругах тезиса о том, что, дескать, живопись умерла?
— Пустая декларация. Во-первых, живопись — это трудно. А рисование — еще труднее. Этому надо научиться, на что уходит много времени и сил. Гораздо проще прилепить куда-нибудь смятую газету, образования тут не требуется, а придумать этому оправдание всегда можно — человеческий разум очень изобретателен. Во-вторых, отказ от живописи позволяет создавать надуманные авторитеты. Называешь кого угодно гением, и опровергнуть тебя невозможно. Просто нет ряда, который бы это опровергал. В-третьих, речь идет о бизнесе, многие делают на актуальном искусстве хорошие деньги... Касательно того, что «умерла — не умерла»: вероятно, подразумевается все же картина, а не живопись как таковая. Если говорить о большой тематической картине, то соглашусь: она сегодня выглядит одиозной. Безусловно, живопись должна быть носительницей современного дыхания. Не может пройти серьезное искусство мимо того, что сама жизнь меняется. Но при чем здесь «смерть живописи»? Мне нравится рисовать красками по холсту, я получаю от этого процесса удовольствие и делать этого не перестану, кто бы что ни утверждал. Другое дело, что под влиянием подобных деклараций почти уничтожена профессиональная школа. Где потом брать мастеров, которые ее будут восстанавливать? По существу же, все разговоры о «смерти живописи» — это очередное возмущение поверхности бытия, не более того. А вообще-то, если человек талантлив, то пусть делает что угодно. Огорчает только, что в последнее время основным критерием оценки искусства стала цена, а все другие критерии уплывают. Когда я был молод, меня вопрос цены не сильно интересовал — да и сейчас не интересует, честно говоря. Иной раз я вижу очень дорогое и при этом очень плохое, иногда же бывает и наоборот... Уничтожение критериев ведет к такому «заболеванию», как измельчание или полное отсутствие творческих целей. Актуальное искусство вынуждено конкурировать со средствами массовой информации, это единый пласт. Мне же, как и многим моим коллегам во всем мире, важны в современном искусстве поиски новой формы, материала, выразительности. Это другая, фундаментальная зона.
— Вы много преподаете в Суриковском институте. Что для вас значит это поприще? Вам чего-то не хватает в собственной творческой работе?
— Просто я по натуре учитель. Причем не нудный учитель: я с ними заодно. Студенты очень помогают мне сохранить внутренний запас молодости. От молодежи поневоле заражаешься их качествами. К тому же я понимаю, что могу в чем-то реально им помочь. Школа здесь достаточно классическая, точно сформулированная, но наше монументальное отделение требует несколько другого к себе отношения. Больше должно быть провокации, неожиданных решений. Работать в современной архитектуре византийскими методами невозможно. Вот я и пытаюсь завести ребят на что-то рискованное. Их тут могут за это критиковать, но в будущем этот опыт свою роль непременно сыграет. Преподавание — хорошее дело, в том числе и потому, что заставляет тебя лучше формулировать собственные мысли. Вбрасывать студентам сырую, несвязную информацию непозволительно, надо все заранее в голове выстроить и разложить по полкам... Заработок никакой, конечно, зато ощущения позитивные.
