Цивилизация
«Лед» Анны Каван спустя сорок с лишним лет после смерти автора выходит на русском языке. Для нашего читателя это первое полноценное знакомство с ее творчеством, хотя какие-то переводы из Каван делал до этого, кажется, Дмитрий Волчек, наш надежный проводник в мире литературного инферно. Безусловно, это заметное событие в нынешнем нескончаемом потоке переводной прозы, в общем и целом предсказуемом. С другой стороны, «Лед» смотрится в нем ни к селу ни к городу, впрочем, как и положено смотреться дрейфующему на горизонте внушительному куску замороженной воды с хорошо оборудованной ресторанной палубы, где играет музыка и пьют глинтвейн, — опасным и малосъедобным приложением к общему меню.
Понятно, что идеологи издательства «Ad Marginem», издавшие Каван, на подобный эффект по традиции и рассчитывали.
Вписать Каван в общее меню — проблема даже не столько перевода, сколько самих англичан, ломающих полвека голову над тем, в какой раздел изящной словесности приткнуть эту фамилию. Автор «Льда» — фигура неприкаянная, сбившаяся с курса, дезориентированная и своей биографией, и эпохой, и литературным процессом в равной мере. Две мировых войны, несчастливый брак, спившийся любовник, гибель сына, путешествия по Азии плюс сорок лет устойчивой героиновой аддикции с переходом в обсессивную сексуальную зависимость от личного психоаналитика —
герои «Под покровом небес», в чьей компании эта англичанка смотрелась бы очень кстати, позеленели бы от зависти от такого качественного послужного списка.
На излете 1930 годов Хелен Фергюсон, в меру успешная сочинительница поствикторианской женской прозы с легким феминистическим уклоном, выйдя после нервного срыва из швейцарской клиники, берет в качестве псевдонима имя одной из своих героинь, радикально меняет стиль и начинает тридцатилетнее путешествие на край ночи, закончившееся, собственно говоря, «Льдом». Американцы из модного «Нью-Йоркера», где она публиковалась, новые рассказы браковали за сюрреализм и подсознательное. Английские издатели, увлеченные в то время не пойми чем, не проявляли заинтересованности тоже. Кое-что приходилось даже издавать за свои деньги. С писательской карьерой было покончено.
Неожиданный публичный успех придет к Каван лишь через тридцать лет, за несколько месяцев до ее кончины, со стороны людей, с которыми она не имела ничего общего ни в поколенческом отношении, ни в социокультурном, — от британских научных фантастов новой волны.
Брайан Олдис, энергичный шеф молодой литгруппировки, стремительно набиравшей очки, объявляет «Лед» лучшим фантастическим романом года и присуждает Каван жанровую премию. С этого момента начинается странный посмертный флирт Каван с сайнсфикшном, аукнувшийся и в послесловии русского переводчика, записавшего «Лед» в классику слипстрима — этакой литературы «с завихрениями», межумочного жанра, придуманного фантастом Брюсом Стерлингом в конце 1980-х, когда научная фантастика, модернизированная киберпанком, искала новые рынки сбыта.
У дисциплинированного англоязычного читателя словечко худо-бедно прижилось. В списке Стерлинга фамилии Каван нет, но к началу нулевых у корреспондента «Гардиан» Кристофера Приста, автора «Экзистенции» и «Престижа», она в качестве его печальной музы уверенно проходила по ведомству слипстрима и, собственно, под этим лейблом и попадала в русское издание «Льда». Наш читатель, после травмы соцреализма к различению жанров, в общем, равнодушный, лишь бы книжка была хорошая, на возню с лейблами просто плюнет. В общем, это правильно, но дайте почитать «Лед» человеку, не сказав, что автор по определению не могла быть знакома ни с Маргарет Этвуд, ни с Кутзее, ни с Уильямом Берроузом или с каким-нибудь Стивом Эриксоном, дебютировавшем в «Днях между станциями» абсолютно в том же духе, — и выйдет конфуз. Вопрос, что это за странная, явно запоздалая, наивная и, положа руку на сердце, беспомощная проба пера, когда про внутреннюю и внешнюю энтропию, лед, разговоры сердцем и прочее чувство снега романов написано столько, что еще один не получится уже по определению, укоризненно повиснет в воздухе.
Если поснимать биографические сведения, то «Лед» действительно может показаться дебютом.
Примет эпохи в романе нет. Пространства абстрактны. Автор прячется. Действие сведено к бесконечной, однообразной погоне анонимного героя за безымянной девушкой, катастрофически быстро худеющей с приближением нового ледникового периода. Все это можно принять за игривое надругательство над сегодняшними апокалиптическими чаяниями, связанными с совершенно противоположными изменениями погоды. За мрачную, неумелую шутку.
Но «Льду» действительно сорок с лишним лет, и появился он совсем не в том роддоме, о котором хочется подумать сразу, а в химическо-психоделическом подполье, уже достаточно окрепшем ко второй половине 1960-х.
Хотя казалось бы, исторически это маловероятно: одинокие леди-прозаики с тридцатилетним творческим стажем, разменивающие седьмой десяток и скрывающие свою зависимость от порошка, который им выдают в аптеке по рецепту, не пойдут отплясывать рок-н-ролл с бандой богемных отморозков, сочиняющих истории про инопланетян. Да и стилистически неверно абсолютно: для психоделического жанра «Лед» слишком холоден, прозрачен и уныл. Двести страниц ЛСД, замороженного в жидком гелии, двести полотнищ однотонной заснеженной равнины, и никакой растительности, никакого элементарно кактуса. Не рок-н-ролл скорее, а дрон-метал или какой-нибудь фолк-индастриал — недаром Анну Каван читает и почитает один из основателей жанра, оккультист и невротик Дэвид Тибет из группы Current 93.
Откуда было взяться арктическому обледенению в конце 1960-х, когда даже в прохладной Англии было довольно жарко, а в воздухе витала спорынья? Если аннулировать все исторические справки и культурологические референции, которыми оброс «Лед», как пароход ракушками, то первое, голое впечатление от текста окажется и самым точным. Перенесите клонированного Лавкрафта в мир после Кубинского кризиса, укоротив его ДНК для написания только женской прозы, и получится, наверно, что-то близкое — старомодное, ноктюрное, очень депрессивное, бесчувственное, истеричное и визионерское в одном флаконе.
«Лед» — литературное недоразумение, забавная ошибка времени, восстанавливающая, однако, связь времен, как старый морфинист, оказавшийся ни с того ни с сего своим на кислотной дискотеке.
Подобным образом очутилась в компании британских фантастов новой волны и Каван, даже не подозревавшая, скорее всего, что «льдом» на уличном жаргоне называется ее любимый порошок. Бесконечные рекурсии сюжета, утомительную анонимность героев, штампованные чувства и схематичный паттерн вместо интриги так и тянет счесть писательским дефектом, заработанным в отчаянной борьбе с сильнодействующими веществами, но на самом деле это сознательный уход от событийного реализма. Холодная игра ума, отточенная годами литературных тренировок совершенно в духе межвоенных экспериментов с автоматическим письмом или, напротив, французского нового романа. Читала ли Каван новых французов, которым она годилась в бабушки, не суть важно, но ощущение, что нечто подобное вышло бы у Роб-Грие, диктующего текст под сильными успокоительными в ледяной ванне, возникает очень часто, и те, кто неравнодушен к подобного рода упражнениям в прозе (а может быть, и в ванной тоже), наверняка получат удовольствие от «Льда».
Прочим читателям, в руки которых попадет роман, мы скорее сочувствуем.
Отсылки на апокалиптическую трилогию Джеймса Балларда, написанную прямо перед «Льдом», или на «Босиком в голове» Брайана Олдиса, написанный явно под впечатлением от романа Каван, но с заменой льда на военный галлюциноген, распыленный над Европой, не помогут: все это из другой оперы, как и большая часть «слипстримных» авторов, перечисленных в упомянутых списках Стерлинга и Приста. Каван — «писатель для писателей», показавшая, что культивируемый всеми апокалипсис на самом деле штука прозрачная, холодная и бессмысленная, как выпавшая из холодильника ледышка, умноженная до размеров небольшой вселенной. В этом мире нет ни неба в виде свитка, ни звезды Полынь, ни ангельской трубы — всего того, что писатели нам насочиняли и от чего нам страшно. Писателям на это указали — и страшно стало им. Результат для многих неприятный, но, безусловно, основательный.
