Цивилизация
Сегодня в рамках серии лекций «Настоящее будущего» в Политехническом музее пройдет дискуссия под названием «Память будущего», посвященная исторической и культурной памяти. Участниками обсуждения станут историк литературы и культуры, антрополог Алейда Ассман и доктор философских наук Николай Копосов. В преддверии дискуссии «Парк культуры» побеседовал с Алейдой Ассман.
— Госпожа Ассман, не могли бы вы коротко рассказать, о чем вы планируете говорить на дискуссии в Политехническом музее?
— Люди обычно считают, что память — это прошлое, но это не совсем так. Я хочу показать, что есть целый ряд стран в современном мире, которые используют память как мощнейшее средство для создания лучшего будущего.
— Россия сегодня остается настоящим полем битвы в смысле исторической памяти: в обществе нет настоящего согласия буквально по всем ключевым моментам истории ХХ века. Люди до сих пор спорят о роли Сталина, о Второй мировой войне, о распаде СССР. Как Германии удалось выработать консенсус относительно своего прошлого?
— Это верно и для Европы: она остается полем битвы несовместимых, противоречащих друг другу подходов к исторической памяти. Я бы не стала переоценивать консенсус, к которому пришла Германия: ни одно общество не говорит единым голосом, полным уважения к своему прошлому. На политическом уровне тем не менее достигнуто согласие по поводу понимания ужасной природы и чудовищных масштабов нацистских преступлений и нашей ответственности за них. Германия достигла этого консенсуса благодаря внешнему давлению и изменению национального самосознания, очень медленного и постепенного перехода от военного поколения к послевоенному.
— Ваше детство пришлось на крайне тяжелые для Германии послевоенные годы, начало научной карьеры – на политические потрясения ФРГ 70-х, вы были свидетелем падения Берлинской стены и строительства объединенной Европы. Что дал вам как ученому-антропологу этот громадный личный исторический опыт?
— Надо сказать, что мое поколение – поколение рожденных после войны – можно назвать исключительно счастливым. Я выросла в очень спокойном мире, террористический всплеск 1970-х был только временным явлением. Падение стены стало для всех нас невообразимым событием, вызвавшим всеобщую эйфорию, а объединение Восточной и Западной Европы стало подарком после паранойи «холодной войны». Так сбылась европейская мечта: смертельные враги стали добрыми соседями и партнерами.
— В мемуарах Альберта Шпеера, архитектора Гитлера, есть поразительный фрагмент, где Шпеер рассуждает о концепции «руинирования строений»: как и из каких материалов нужно строить, чтобы через тысячу лет развалины рейха выглядели не хуже Парфенона. Власть всегда понимала, что тот, кто владеет прошлым, владеет будущим (известный афоризм Джорджа Оруэлла). Насколько коллективная историческая память поддается сознательной деформации и подлогу?
— Третий рейх, в соответствии со своей мегаломанией, планировал историю на много лет вперед, но просуществовал всего 12 лет. Он оставил Германию в руинах, совсем не похожих на Парфенон! В одном Оруэлл ошибался: прошлое никогда нельзя контролировать полностью (и уж тем более подвергать репрессиям). Тем не менее всегда что-то остается – остатки, следы, обрывки улик, помогающие выстроить альтернативную историю и ложную память.
— Можно ли сказать, что с уходом живых свидетелей история неизбежно превращается в миф, точнее в набор мифов, и эти мифы непременно являются отражением идеологии тех или иных социальных групп?
— Когда уходят очевидцы, мы остаемся лишены воплощенной памяти прошлого и остается полагаться на опосредованные исторические свидетельства, такие как книги и фильмы, (вос)производящие популярные мифы. Нам остаются исторические места, памятники, документы: эти «материальные свидетельства» сами по себе ничего нам не расскажут. Мы должны собирать и защищать их: лишь когда в нашем распоряжении окажется приличное количество источников, мы сможем подтвердить или опровергнуть существующие мифы.
— Как работает коллективная память? Применимы ли в ее исследованиях методы из арсенала психологии личности?
— Есть огромная разница между личной памятью и памятью нации или даже небольшого народа. Другое дело, что память всегда связана с идентичностью (индивидуальной или коллективной), а она, в свою очередь, с эмоциями. Психологические механизмы (гордость и слава, вина и стыд) примерно одинаково работают и на индивидуальном, и на коллективном уровне. Ну и потом любая память избирательна – одни выбирают позитивные моменты, другие в той же истории предпочитают стыдные и негативные эпизоды.
— Есть ли для коллективной культурной памяти что-то похожее на пирожное «мадлен» Марселя Пруста – обстоятельства или объекты, работающие как триггер, запускающий выход этой памяти на поверхность?
— Непроизвольная память, по Прусту, «спит» в теле и запускается случайным триггером. Пока коллективная память не является организмом и основывается на институциях и медиа, она не сможет работать по пути, описанному Прустом. Впрочем, я могу привести своего рода аналогию этого процесса – предмет или документ, случайно обнаруженный в архиве или на археологических раскопках. Предмет, невероятно важный и меняющий восприятие народом своего прошлого. Историк Аби Варбург очень подробно занимался такими непроизвольными «прорывами» в культурной памяти.
— То, что глобализация разрушает культурную память, это уже банальность. Но что приходит ей на смену? Что заполняет опустевшее место?
— Мне не кажется, что глобализация разрушает культурную память, но она действительно самым драматичным образом изменила нас. Культурная память перестала быть личным делом каждого народа. Межнациональный культурный обмен привел к культурным дебатам: то, что забыла одна страна, могут ясно помнить ее соседи. В то же время требования к памяти стали куда менее жесткими. За последние 20 лет борьба за права человека во многом изменила колониальную память.
— Каковы сегодня передовые задачи культурной антропологии? Какое место среди них занимают проблемы памяти?
— Память в последние годы стала центральной темой в современной антропологии. Это случилось по двум причинам. Первая – неврология сильно продвинула наши познания, объяснила биологическую структуру памяти. Вторая причина в том, что память стала передним краем в политической игре. Мнемополитика и культурная память – новые понятия, открывшие новые горизонты во всем, что касается роли памяти в построении коллективной идентификации. Проще говоря, память меняет восприятие личного прошлого, и это становится основой концепции будущих действий.
