Цивилизация
Чайна Мьевиль, потомственный британский социалист и писатель, определяющий свой жанр как «странную литературу» (weird fiction), получил в прошлом месяце «Хьюго» — главную премию в фантастический литературе. Награду ему дали за «Город и город» — мрачный детектив с убийством, двумя очень непохожими, но слишком тесно связанными городами и искусством сознательно не замечать очевидного. До того Мьевиль написал еще множество романов о разных вымышленных мирах с людьми-крабами, людьми-кактусами, лондонской драм-н-бейс-тусовкой и еще черт знает чем — «Король крыс», «Вокзал потерянных снов», «Нон Лон Дон». Но все его творчество объединило одно — громадный бесчеловечный город, который проглотит тебя и не подавится, но жить за пределами которого скучно и невозможно. Корреспондент «Парка Культуры» поговорил с Чайной о пользе наград и склерозе современной «литературной литературы».
— Я хотел бы поздравить вас с премией «Хьюго», которую вы получили за роман «Город и город». Насколько это для вас важно? Насколько вообще важны литературные премии?
— Для меня это очень важно. Я вырос на книгах, у которых на обложке было написано слово «Хьюго». Что же до наград вообще, то на более ранних стадиях моей карьеры это было достаточно важно. Десять лет назад я получил премию Артура Кларка — многие люди узнали о моем существовании. А сейчас я не знаю, какой у этой награды есть практический эффект. Но эмоциональный эффект огромен, да. Я очень польщен и удивлен.
— А вы читаете других современных лауреатов «Хьюго»? Например, Паоло Бачигалупи?
— А, моего сопобедителя (в этом году награда вручена двум лауреатам — Мьевилю и Паоло Бачигалупи за роман «Заводная девушка» — ПК)? Да, но я совру, если скажу, что всегда могу читать всех лауреатов и номинантов. У писательского ремесла есть свои недостатки. То есть, конечно, иметь возможность писать фулл-тайм — большая удача, но читать всерьез уже не успеваешь, не успеваешь сконцентрироваться. Так что я не читаю столько, сколько следовало бы.
— Мне кажется, что в фантастике, фэнтези, вейрд фикшн происходят ужасно интересные вещи. В книгах, номинированных на «Хьюго», гораздо больше жизни, чем в книгах, номинированных на «Букера». Это я такой примитивный? Что вы, инсайдер этого процесса, можете об этом сказать?
— Это не очень далеко от правды. Во-первых, жанровая проза сильно изменилась за последние годы. Возьмите хотя бы шорт-лист этой премии. Очень сильный, очень разный, очень странный список. Роман «Палимпсест» Кэтрин Валенте вряд ли попал бы в шорт-лист еще шесть-семь лет назад. Я думаю, что границы интересной литературы — просто даже если говорить о манере письма, выборе словаря, о выборе темы — сильно изменились. Удивительно быть в этом поле в момент, когда критерии и границы такой литературы абсолютно открыты.
Я, конечно, предубежден. Но я думаю, что в жанровой литературе происходит гораздо больше интересных вещей, вопросов, экспериментов, серьезных размышлений, чем в мейнстриме. Конечно, есть много прекрасных писателей-реалистов. Но я думаю, что мейнстримовая литература, которую еще ошибочно называют «литературной литературой», сейчас гораздо более склеротична, чем жанровая.
— Склеротична?
— Ну просто, понимаете, «литературная» литература работает по принципу узнавания, а не сюрприза или эксперимента. Нет, конечно, есть исключения, но все немного застряло. Мне кажется, что много произведений мейстримовой литературы пытаются польстить читателю, показать ему то, что он уже знает, медленно раскрыть какую-нибудь метафору — так, чтобы получилось как раз то мнение, которое у читателя и так есть. Комфортное узнавание.
А жанровая литература пытается вас перетряхнуть. Причем не только на уровне выбора тем, но и на уровне прозы. Сейчас в большей части успешной мейнстримовой литературы гораздо меньше экспериментов в прозе, в работе с буквами и словами.
С другой стороны, в жанровой литературе много действительно ужасного. Понимаете, это закон жизни: большая часть всего ужасна. Но я уже много лет думаю, что если взять корзину репрезентативных текстов, лучшее из обоих миров, то жанровая литература будет интересней.
— В вашем романе «Город и город» есть отличная концепция специального не-видения, которому специально учат, по-настоящему оруэлловская идея. Ровно то, чему учили в советских школах, а потом приходилось заново учиться смотреть по сторонам...
— Конечно, когда я писал об этом, я знал, что у этой концепции есть сильные политические толкования. В отличие от других моих книг, полностью выдуманных, «Город и город» основан на преувеличении уже существующей логики. Эта идея не-видения — это то, что мы делаем все время. На разных уровнях. Мы все применяем фильтры, просто обрабатывая информацию об окружающем мире. Это необходимо биологически, но это и политически заряжено.
В разных странах, системах и политических структурах есть свои способы не-замечания. В сталинском блоке это была, конечно, очень политизированная история, с серьезными наказаниями за нарушение этого правила. В других странах это может быть более тонко. Но так или иначе этот процесс идет где угодно.
Я не хотел, чтобы ассоциации были совсем прямыми — «он на самом деле говорит о …» (заполните пропуск). Но, разумеется, я думал об этих коннотациях.
— А можете дать мне пример специального не-видения чего-нибудь в современной, скажем, Британии?
— Конечно. Это происходит все время. Очевидный пример — ты не видишь бездомного. В любом обществе, которое имеет хоть какое-то право называться цивилизованным, пройти мимо человека, которому придется сегодня спать на крыльце, — безумное варварство. Но мы делаем это все время. Можно пойти чуть дальше и сказать, что статистически количество душевнобольных среди бездомных заметно выше, чем в других группах. Так что вы можете в любом крупном городе найти человека, который демонстрирует такое поведение, которое, если бы его продемонстрировал ваш друг на семейном обеде, вызвало бы желание немедленно вызвать скорую. Об этом человеке надо было бы немедленно позаботиться, но все реагируют так: «Это ужасно, но что я могу сделать?»
Я не хочу никого оскорбить: люди, как правило, вполне приличны, просто мы очень социальны, и общество научило нас не обращать на это внимания. Так что вот вам ежедневный пример из жизни неполицейского демократического государства.
— Хорошо. Вот еще один пример видения и не-видения. Вы почти все время пишете про огромные города, которые скрывают в себе что-то удивительное и невидимое. Нонлондон, древние боги, живущие в Лондоне. Глупый вопрос, конечно, но все же: что такого мистического в метро и дорожных развязках?
— Простой и быстрый ответ — я не знаю. Я не единственный, разумеется, писатель, который чувствует это волшебство ежедневных мелочей жизни большого города. Вот, например, писатель Иэн Синклер, нежанровый писатель, очень интересный... я колеблюсь, называя его реалистом, но он точно не фантаст. Его главный проект — расшифровка города, отношение к городу, как к тексту. Это не новая техника: еще некоторые викторианские мистики делали это. Разные города по-разному этому поддаются. Я не знаю Россию, я не знаю, какой у вас самый таинственный город, но Лондон, разумеется, гораздо интереснее, чем Париж.
Города удивительны. Всегда. У них есть зубы. А люди, которые живут в городах, не воспринимают их как реальные места. Это на самом деле коллективная фантазия. Жизнь во сне. Вот почему об этом столько странных фильмов, странных текстов — ну вот, чтобы далеко не ходить, этот ваш «Ночной дозор». Такие штуки гораздо более реалистичны, чем нейтральное объективное описание города, например из путеводителя.
— Будут ли еще романы, действие которых происходит в Бас-Лаге, мире «Вокзала потерянных снов», «Шрама» и «Железного совета»?
— Очень возможно, но только когда я придумаю историю, действительно требующую этого мира. Многие действительно любят этот мир, я им горжусь, и хуже всего было бы возвращаться туда слишком часто. В фантастике так часто бывает: мы разрушаем вещи, в которые возвращаемся слишком часто. Если я завтра умру, я бы предпочел, чтобы люди говорили: «Я обожал книги про Бас-Лаг — как жаль, что их так мало», — чем чтобы они говорили: «Он написал слишком много книг про Бас-Лаг — под конец они были ужасны».
Так что я могу только умолять читателей о терпении — на том основании, что, когда я все же туда вернусь, оно будет того стоить.
— Самый последний вопрос: будут ли экранизации ваших романов?
— Я вышел на рынок. Мне это интересно. Я надеюсь, что что-то экранизируют. Мне кажется, некоторые книги для этого подходят лучше, чем другие. Я вполне понимаю, как это сделать с «Городом и городом» или с «Королем крыс». Если мне предложат экранизировать «Железный совет», я не скажу сразу «нет», но попрошу подробного рассказа. Мой инстинкт мне подсказывает, что он плохо переведется на экран. Так что я жду и надеюсь. Мы, что называется, ведем переговоры.
