Цивилизация
На этой неделе масштабной выставкой в Музеях Кремля завершается празднование 300-летия Полтавского сражения. Скажите, только честно – юбилей удался? Ощущение праздника на душе было?
Угу, я так и думал. И ведь нельзя сказать, что не старались: одних музейных выставок только в Москве чуть ли не десяток устроили, но получилось как всегда. Неблагодарный народ стараний не то что не оценил, но просто не заметил. Боюсь, то же самое случится и с грядущим 200-летием первой Отечественной войны. Да что так далеко ходить – вспомните прошлонедельный праздник, который несколько лет спустя после введения один из десяти называет Днем Минина и Пожарского, а остальные без затей именуют «бывшее седьмое ноября».
Посмотрел я на это дело, и любопытно мне стало. Традиционно считается, что при идеологической работе с населением апеллировать к собственной славной истории – святое дело, беспроигрышный вариант.
Почему же абсолютно все недавние попытки наших властей опереться на прошлое лопаются мыльными пузырями?
Вроде и темы берут беспроигрышные, из самых раскрученных событий. Вон, пару лет назад юбилей Куликовской битвы праздновали – кто сегодня упомнит, на что тогда потратили немалые деньги и неслабые усилия?
А ведь еще в XX веке подобные юбилеи становились действительно всенародными праздниками, обычные люди искренне радовались, эти праздники долго помнили, о них писали в письмах и дневниках. Почему же у нас они превратились в протокольные мероприятия, неинтересные даже организаторам? Почему о Полтавской битве вспоминают только болельщики, и исключительно перед матчем со Швецией?
Одну из причин когда-то обозначил БГ, спевший «долгая память хуже, чем сифилис».
Мы действительно живем в век короткой памяти, причем все более и более короткой. Это не упрек, а констатация факта. Мозг просто не справляется с растущим в геометрической прогрессии количеством информации, и век любого явления становится все короче. Почему раньше книгу увлеченно читали из поколения в поколение (того же «Мастера и Маргариту»), а сейчас пять лет в списке бестселлеров – невиданное достижение? Почему раньше музыкальные группы гремели в течение десятилетий, а сейчас пара лет в центре внимания – уже мегауспех? Все поэтому.
Но дело не только в растущем объеме информации; куда важнее то, что мир меняется, и меняется все быстрее. Какая тут может быть история? Один из виднейших историков XX века, Эрик Хобсбаум, как-то хорошо сформулировал: «Разрушение прошлого, или, скорее, социальных механизмов, связывающих современный опыт с опытом предшествующих поколений, — одно из самых типичных и тягостных явлений конца двадцатого века. Большинство молодых мужчин и женщин в конце этого века выросли в среде, в которой отсутствовала связь с историческим прошлым».
Почему отсутствовала? Да именно потому, что обращение к исторической памяти хорошо работает в обществе, в котором внуки живут примерно так же, как деды. Вот им опыт предков интересен и, главное, полезен. Дед землю пахал — и я пашу, у него брата на войну с туркой забрили — и мово Ваську тож: что бы не послушать про его житье?
А сейчас? Сейчас прервалась связь времен. Дед помнит, как телевизоры в мире появились, как они в сельсовет на телефон дивиться бегали, а внук пальцами в айпод тычет. О чем им говорить?
Мир вокруг нас изменился настолько, что твой личный жизненный опыт просто невозможно состыковать с историческим: операционная система принципиально другая.
Неинтересна сейчас история: это давно уже не жизненные уроки, не завещание предков, написанное кровью и потом, а красивые сказки, как в голливудских блокбастерах. Что сегодняшнему тинэйджеру рассказы дедушки про голод? Он даже теоретически не понимает, что это такое. Он ни дня в жизни не голодал и не будет. Это просто страшные сказки, примерно как Фредди Крюгер.
И не надо никого винить: есть такое жутковатое в своей правоте слово «нецелесообразно». Незачем, просто незачем. Балласт, белый шум, лишняя информация.
Вы скажете, что вот и нужно историю всерьез давать, чтобы погружались люди, чтобы приходило понимание: не сказки это, а корни, то, откуда ты пошел.
Звучит красиво; но на деле, как это ни странно, серьезное изучение истории приводит к обратному результату.
Возьмем тот же XVIII век, раз мы о Полтаве. Это на взгляд обывателя он представляется галантным временем кринолинов, напудренных париков и подчеркивающих достоинства мужских рейтуз. А чуть глубже влез — видишь яснее ясного, что восемнадцатый век – прямой наследник действительно совершенно безбашенного семнадцатого века, самого, может быть, страшного века нашей истории. Не буду даже брать крестьян, они во все века одинаковы. Но даже у дворян из-под нахлобученных треуголок за насильно бритыми мордами все явственней и явственней проглядывают все те же косматые разбойничьи хари из XVII века, для которых кровь людская была та же водица.
В 1738 году, в царствование Анны Иоанновны, на Украине появился самозванец Миницкий, выдававший себя за царя Алексея Петровича. И уговорил (а скорее всего заставил) он однажды местного священника с жутковатой фамилией Могила отслужить молебен за здравие этого государя. Добрые люди донесли – и самозванца, и священника посадили на кол. Вполне официально, по приговору, в середине XVIII века.
Посажение на кол – страшная казнь (кстати, незадолго до этого практиковалось не только посажение на кол, но и протыкание колом, в частности за изнасилование: на грудь положенного на землю преступника ставился заостренный кол и забивался деревянной кувалдой, причем первые три удара должна была сделать жертва, и лишь потом в дело вступал палач).
Но сожжение немногим лучше кола.
А меж тем даже не в XVIII, а в XIX веке, в 1836 году, в Москве сожгли двух мужиков, обвинявшихся в грабежах, и Марфу, дворовую девку князя Долгорукого, которая созналась в поджоге. Кстати, раз уж речь зашла о сожжении, можно вспомнить и знаменитый процесс 1738 года, когда сожгли некоего Тайгульду за переход в ислам, капитан-лейтенанта Возницына за «отпадение от христианской веры» и Боруха Лейбова «за совращение оного капитана в жидовский закон». На бедолаге Лейбове висело еще несколько статей: «смертное убийство Смоленского уезда села Зверич священника Авраама, совращение жидами в Смоленске простого народа, построение им жидовской школы и мучение бывшей у него в услужении российской крестьянской девки».
Банальное повешение в XVIII веке обставлялось каким-то шоу.
До повешения тела человека, умершего 13 лет назад, как это учинил Петр I, уже не доходили, но фантазию проявляли. Сибирский губернатор князь Гагарин за злоупотребление властью и взятки был предан суду, несколько раз пытан и повешен в 1721 г. перед окнами Юстиц-коллегии на Васильевском острове. Этого показалось мало, и его тело три раза перевешивалось в течение нескольких лет (лет!) в разные места города.
Между прочим, «профессиональную» казнь фальшивомонетчиков — заливание в горло расплавленного олова или свинца, смотря из чего фальшивую монету бил – отменили незадолго до Петра. В 1672 году она была заменена отсечением обеих ног и левой руки.
А четвертование, применявшееся еще в XVIII столетии? А закапывание живьем в землю по горло, применявшееся только к женщинам и только за убийство мужа (иногда женщина умирала лишь на седьмой, восьмой, а то и на двенадцатый день)? Известны случаи его применения в 1702, 1730 и даже в 1740 гг.
А повешение на крюк за ребро, ставшее особенно популярным при Петре? Еще при Екатерине, при усмирении пугачевского бунта, оно применялось более чем широко.
И это только официальные казни. Про всяческие «самоуправства» я лучше промолчу.
Это с этими людьми вы предлагаете себя ассоциировать юноше, родившемуся и выросшему в стране, не знавшей смертной казни?
Я всегда говорил и говорю сейча: поймите, мы живем в другом мире. Принципиально другом. Помните, раньше часто писали книжки про наших обычных людей, попавших в коммунистическое будущее, и их удивление от всяческих тамошних чудес? Так вот, дистанция от нас до этого книжного, условно говоря, «коммунизма» куда меньше, чем от Петра до нас. Человек XVIII века, попавший к нам, был бы изумлен не меньше, а много больше (и странно, что про это почти никто не писал фантастических романов).
Кстати, слово «изумлен» тоже почти «к теме». Раньше этим словом обозначали сумасшествие, и мне с детства врезалась в память цитата из какого-то тогдашнего текста: «Кого плетями долго бьют, тот часто изумлен бывает…»
Вы спросите: так что же, значит все, историю на помойку за неактуальностью? А я скажу – не спешите.
Есть одна небольшая проблемка. Вернее, большая и проблема.
Разрушение тех самых социальных механизмов, связывающих твой жизненный опыт с дедовским, имеет одно поганое следствие: взамен этого отбракованного бытом опыта ты ничего не получаешь! Отсюда и чувство сосущей пустоты внутри, которую каждый забивает, чем горазд.
Откуда этот неосознанный, глубинный, нутряной страх Европы и ее родной дочери Америки перед мусульманами? Именно оттуда: они, из-за бедности своей и низкого уровня жизни, изменились меньше. Для них эта дистанция между внуком и дедом, особенно в глубинке, почти не увеличилась. Нить натянулась, но не порвалась — они наследники, а не детдомовцы. Они не атомизировались, как мы. Они свою общность ощущают, потому как восходят к единому предку. Почему римляне всегда и во все времена проигрывают варварам? Почему в Советской Армии не было ни одного литовского землячества, а дагестанских, при сопоставимой численности, сколько угодно? Угу. Именно.
Вы спросите: ну хорошо, а что делать-то? Мы уже изменились, нить порвалась. Обратно в варварство впадать не хочется. А я скажу, что рецепта у меня нет, есть только личный опыт. Когда ты добираешься до следующего уровня погружения в историю (сколько их всего – бог знает, до дна еще никто не доныривал), отрицание отваливается пластами намокшей штукатурки вслед за предшествующей ей наивной гордостью славными предками. И приходит понимание, что предки были такими же людьми, как и ты. Ничуть не глупее и не проще. Такими же сложными, неоднозначными, желающими счастья и реализации. Ошибающимися и прозорливыми, совершающими подлости и прорывы.
Просто жившими в других условиях. Твоими клонами, выросшими на другой планете. И с пониманием этого возникает неистребимое чувство родства и протянувшейся оттуда нити.
