Цивилизация
Иван Грозный – это такая российская «черная метка», появляется чуть ли не каждый раз, когда приходит пора поговорить с Россией о власти, причем поговорить «по понятиям», чтобы и Россия, и власть если не прислушались, то хотя бы разобрали несколько слов. Такой разговор — занятие довольно бессмысленное, но Иван Грозный остается его обязательным атрибутом, чем-то вроде обращения «милостивый государь». Дальше можно ставить запятую и излагать новые соображения о природе власти.
А можно и не излагать: все равно понятно, что раз Грозный – значит пришло время серьезного разговора.
Павел Лунгин сказал в одном из интервью, что его интересует русский миф, в который превращается Иван Грозный, и еще он хотел в своем фильме поговорить о том, что вседозволенность власти чрезвычайно опасна. Получилось чуть-чуть иначе.
С выходом «Царя» главные российские фильмы об Иване Грозном выстроились в триаду «православие—самодержавие--народность»: за народность, понятно, отвечает комедия Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию», за самодержавие – монументально-страшный, аффектированный «Иван Грозный» Эйзенштейна. Лунгин, пытаясь исследовать вопрос самодержавия, на самом деле говорит о вере. Он еще в «Такси-блюзе» показывал, как чувствует себя человек, у которого собственный бог. В «Острове» тот же самый Мамонов искал утраченного бога.
Теперь вот «Царь», где его герой сам себе становится богом.
Это очень личная, небольшая, история России. В «Царе» мало народу, а какие есть – все символы, мифы или хотя бы метафоры. Царь-шизофреник, царь-параноик, царь-самодержец, царь-самодур. Митрополит-мученик. Опричники-назгулы. Царица-садистка. Воеводы-герои. Охлобыстин — верткий бес. Есть еще блаженная девочка (похоже, метафорическая Россия) – опричники хотят ее снасильничать, Грозный – приголубить, а она, в рифму к митрополиту Филиппу, увещевающему царя, пытается иконкой остановить медведя.
В системе фильма противопоставление Иван Грозный – митрополит Филипп – это, в сущности, борьба мифа с символом.
Никто не сильнее: они в разных системах координат. Когда миф гладит по волосам метафору, а символ говорит мифу: «Покайся», — из этого трудно сделать какие-то серьезные выводы. И противостояние черного и белого, на котором основан весь фильм, сразу же теряет смысл.
Конечно, миф с символом можно свести на одном поле, но это будет упрощением: грешник и святой, власть и церковь, болтун и молчун, антонимы множатся и юродствуют. Еще того хуже — правитель и интеллигент. Хотя сегодня противопоставление «власть – интеллигенция» имеет не больше смысла, чем противопоставление «курица – яйцо». Можно и так: царь – человек, собственной волей создающий царство божие на земле (получается ад, но ведь ада он и ожидает), митрополит – человек, который думает лишь о настоящем Царстве Божием и понимает, что на земле он временно.
Иван Грозный существует здесь и сейчас и подчиняется только самому себе, Филипп (последняя и одна из лучших ролей Олега Янковского) существует в вечности и исполняет Божью волю.
Виселиц в «царской» стране больше, чем людей, в немногочисленной массовке то и дело попадаются хихикающие мальчики, да и вообще вся серая, временем запорошенная Россия состоит из двух подвалов, одного коридора, речки, садика, двора, одной крепостной стены и нового здания без крыши. Все это, включая массовку и исторические несуразности, выглядит параноидальным клаустрофильским бредом Ивана Грозного, в котором от страха божьего остался только страх. У него просто не хватает размаха придумать что-нибудь менее очевидное, чем садик весь в цвету, где бродит святой человек митрополит Филипп, или темный подвал, в который можно поместить сразу всех государственных преступников.
Лунгин всегда был прямолинеен на грани пошлости, а тут, похоже, превзошел самого себя.
Его «Царь» больше всего похож на грубо выточенную из дерева детскую игрушку, в которой медведь и кузнец попеременно стучат по наковальне. Наковальня – Россия. О чем бы ни собирался говорить режиссер, у него получился разговор скорее о шизофрении и о религиозном самосознании, чем о природе власти.
Но это совершенно неважно – о чем он хотел говорить и что у него получилось. Важно, что возник сам разговор.
Вряд ли хоть какое-нибудь произведение искусства, если, конечно, оно не написано самим властителем, способно что-то изменить во властном самосознании. Книги и фильмы об Иване Грозном создаются, конечно, не для власти.
Похоже, миф о царе начинает требовать переосмысления, когда цари перестают сами себя переосмысливать.
Иван Грозный – идеальный российский миф, его можно представлять как угодно, как великого царя или как смешного, прозванного Васильевичем. Лунгин вот предложил шизофреника, грозного царя в грозное время.
Эйзенштейн со своей версией Грозного – самодержца и мрачного гения — когда-то нарвался на сталинские указания: «Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким, можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким... Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал… Нужно было быть еще решительнее». Булгаковский «Иван Васильевич», переиначенный Гайдаем, рассказывал о том, как измельчали цари. В гайдаевском «...меняет профессию» многие видели иносказание о природе «застойной» власти, союзе управдома и вора. Сорокинская стэнд-ап комеди «День опричника» и вовсе была сатирой на современность.
Похоже, разговор художников об Иване Грозном не то чтобы предупреждение власти, а выражение какого-то общего томления. Ну вот очевидно же, что с властью нужно поговорить, вот совершенно же очевидно. Нет, не поставить на вид, а так просто, чисто пообщаться. Вы там это... Ивана Грозного помните? Хотите поговорить об этом?
