Цивилизация
Предваряет семисотстраничную биографию Быков объяснениями с теми, кому он сам или его персонаж не понравится. Завершает эпилогом, в котором кается, что самого главного не сказал. И смеется над желанием сказать в последнем абзаце. И, естественно, говорит. О том, как, когда и при каких обстоятельствах Окуджава вернется в страну, где его больше нет. И о тех, кому сегодня поэт все еще нужен. Об «уродах, носителях единственных ценностей, имеющих смысл», без которых не было бы ни песен, ни стихов, ни поэта, ни их общей исчезнувшей страны. Все эти «домашние дети... безрукие отцы, нервические матери… хорохорящиеся деды и слезливые бабки…» — Быков был уверен, что они исчезнут. А они все идут и идут. Через десятилетие без своего поэта. И будут идти и идти… А раз так, книга имеет смысл. Даже если она им не понравится. «Всем ведь не угодишь», — предвидит Быков, цитируя Окуджаву.
Пишет Быков об Окуджаве, а начинает с революции.
И не только потому, что Шалва и Ашхен – отец и мать оттуда, и без их большевистской трагедии не было бы и такого сына-поэта. Революция, потому что в ней – Блок. И революция как итог прошлого как бы без будущего — что в 17-м, что в 90-м. И личная ответственность и того и другого. И в стихах много общего. И параллели сближаются, но не переплетаются – революция-перестройка. Блок — Окуджава. Есенин — Высоцкий. Причем в сравнениях о поэзии Блока и Окуджавы (а – вот оно, чем «на всех не угодишь!») куда больше, чем о судьбах и образах поэтов. Первая вступительная полусотня страниц чревата опасением, что «Окуджава», как и «Пастернак», обернется «литературоведением с элементами биографии».
А вот и нет.
Не то чтобы стихи и биография, приключения слов, смыслов, рифм и героя были тут выдержаны в некой идеальной для истории поэта пропорции. Нет такой пропорции. Но в книге Быкова об Окуджаве из эпизодов жизни появляются строчки. Читаются, слушаются. Одни звучат в мелодиях, залах, кухнях. Другие так и остаются на бумаге. Третьи оказываются вообще прозой. Как-то все это объединяет, сращивает время, эпоху, поколения, певца и слушателей. И все это уже в некоем единстве вырастает в образ, в котором и которым, кажется, сказано все и о времени, и о людях, и об истории.
Наверное, пытаться вложить (выразить) все это в одном образе, пусть и Окуджавы – глупо. Наверное, он (и никакой другой) этого не выдержит. Наверное, таких образов для времени и эпохи много – в одном множество невыразимо. И Быков не говорит – что вот его Окуджавой все сказано о временах и людях. Но как-то так получается… Что самое дорогое автору и его читателю… Что все-таки именно в Окуджаве оно сошлось. Не в том и другом, и третьем, который писал, снимал, бунтовал, смирялся, должен был уехать или остаться. Не в Галиче или Высоцком из самых близких по жанру и искусству. А в нем. В Булате Шалвовиче (Отар Отарыче, Иван Иваныче). Почему?
Пытаться ответить на этот вопрос в одном-двух абзацах – ставить под сомнение быковский труд в семьсот страниц.
К тому же попусту тревожить то, что и так сложилось. И у каждого (что постоянно повторяет автор) свое окуджавское. Тем легче слагающееся в обобщенное и общее — как эти стихи и песни в перепевах, отдаленно напоминающие оригинал и не выражающие, не вбирающие его. Ну, шестидесятник. Ну, интеллигент. Ну, долг. Ну, не предаст себя и других. Ну, вроде сказано в стихах не так уж много и слишком просто. А сколько выражено! Нет, вы послушайте, прочтите…
Быков год за годом, десятилетие за десятилетием берет и разбирает эти строчки, дни, противостояния, отстаивания себя. Читается погруженно. Груза страниц не замечаешь. И хочется еще.
Хотя бы вот это — «Сентиментальный марш». О «комиссарах в пыльных шлемах», зацепивших нецепляемого тем, что писалось в России, Набокова. «Тот самый окуджавский контрапункт, контраст скорби и насмешки, иронии и долга, готовности погибнуть и категорического нежелания делать это… Само сочетание хрупкого тенора, беспомощной гитары и волевого, маршеобразного мотива наводило на мысль о рождении новой литературной манеры, упраздняющей советский железобетон». Или очень точно о слушателях-читателях: «Некоторых раздражает сентиментальность, другим кажется, что Окуджава расслабляет, «демобилизует», иных бесит то, что эти песни обещают рай – а кругом ад… но отличить личное, горячее раздражение «слышащих» от пренебрежительного непонимания глухих не составляет труда».
Сравнение и параллель: Блок – революция, Окуджава – конец советской империи – нет-нет, да и возникает снова.
Страна, построенная большевиками без Блока. Россия, отстроившаяся и живущая без Окуджавы. Коммунистическая Россия, отказавшаяся от культуры Блока. Современная – без культуры Окуджавы. И та и другая Россия как-то слишком самоуверенно думали, что отстроят что-то свое и обойдутся без. И ничего этого своего и «без», что не сгорело бы в момент самого создания, создать не сумели. И если было что-то настоящее – оно оттуда. Из России блоковской. Из страны окуджавской, булгаковской, трифоновской.
Нити времени, порванные, казалось бы, совершенно безнадежно и дважды в двадцатом веке — сначала годом семнадцатым, потом девяностым, — не рвались вовсе. Чтоб почувствовать это, надо обращаться не к политикам, политологам, историкам, публицистам. И даже не к так называемому «народу» и его исторической памяти. К поэтам надо обращаться. К прозе и стихам. Некоторые из которых стали песнями в совершенно новом, например, окуджавском, жанре.
Дмитрий Быков снова и снова разбирает, воспроизводит, показывает, как из стихотворных набросков иногда через годы вдруг возникало то, что очень условно можно назвать «песней».
И бесспорно, и справедливо «Песней Окуджавы».
Кажется, почти тем же способом через иные прозаические опыты («Оправдание», «ЖД», «Списанные») возникла и у самого Дмитрия Быкова эта его последняя биография-литературоведение-проза-поэзия-исповедь под названием «Булат Окуджава». Книга, в жертву которой принесены форс парадоксов и очарование провокаций. Полная бесстрашия в признании автора в любви к своему герою и его (вместе с автором) времени.
Дмитрий Быков. «Булат Окуджава». М.: «Молодая гвардия», 2009.
