Цивилизация
Настоящее документальное кино, малопригодное для показа по телевидению и не претендующее на место в индустрии развлечений, на лотках не продается, а распространяется «из рук в руки» среди целевой аудитории. Коллективно дегустируется, в основном, в кругах посвященных – на презентационных показах, в Музее кино и на фестивалях.
Сегодняшнюю моду на этот едва ли не самый артхаусный жанр определяет, в числе немногих, режиссер Марина Разбежкина, снявшая за пятнадцать лет более тридцати документальных фильмов, показанных на десятках международных фестивалей, и даже получившая признание масс – правда, уже за свой первый художественный фильм «Время жатвы».
В ноябре фильмы Марины Разбежкиной оказались востребованы сразу на нескольких фестивалях, в частности, на фестивале «Русское зарубежье» лучшим оказался фильм «Чужая страна», а «Каникулы» только что показали на проходящем в Амстердаме фестивале Shadowfilm.
— Марина, с юности зная, что ваша профессия – режиссер, вы поехали преподавать в татарскую школу, потом много лет работали в Казани корреспондентом газеты. И только в сорок начали снимать кино…
— Знаете, это, наверное, была замечательная интуиция. Если бы я в те годы пробилась во ВГИК, то вынуждена была бы снимать всякие болты в томате – заказные фильмы. Потому что независимой документалистики тогда практически не было. Я вижу сегодня, как истощились мои ровесники-документалисты. Они быстро вышли из игры, потому что это действительно очень тяжелая работа. Она и физически очень насыщенная – может, даже физически тяжелее, чем эмоционально. А я себе на пятнадцать лет отодвинула эту старость. Сегодня я попала в одну обойму с другим поколением. И у меня полностью отсутствует ощущение возраста.
— Первый свое профессиональное признание вы получили, едва начав кинокарьеру…
— На Амстердамском фестивале IDFA, документальных «Каннах». Я и сегодня отношусь к фильму «Конец пути» с пиететом. Мы тогда с оператором Сережей Литовцом поехали в Марийскую республику смотреть поселок, где живут люди, впервые, в конце своей жизни, освободившиеся с зоны. На станции узнали, что полгода назад поселок ликвидировали, а их всех распределили по домам престарелых. У нас было три дня свободных, я стала интересоваться, а что здесь вообще происходит, и мне сказали, что в пятнадцати километрах по дороге, а потом пять километров в сторону живет одна старуха. Эти места были подготовлены к затоплению (была эпоха Матер), построили гидроэлектростанцию и вся округа должна была быть залита. Расчеты инженеров оказались неправильными, вода туда не дошла, а жизнь была уничтожена. А эта старуха осталась. Мы прошли пятнадцать километров, на нас налетели коршуны (стервятники всегда приходят на то место, которое брошено людьми, жизнь заселяется, просто становится другой). Там, куда дошла вода, образовалось болото, а не ложе желаемого моря, в этом болоте стояли, гнили деревья, была активная болотная жизнь, которая заменила человеческую. Марийские деревни, которые существовали там с XV века, были уничтожены. Мы дошли до этой бабушки – тети Зины, ей было восемьдесят лет. Жила она одна. У нее было совершенно библейское представление о жизни, когда мы спросили ее, почему она не уехала, ведь все должны были затопить, она произнесла фразу абсолютно в тонике и ритмике библейской: «А я подумала, и дойдут воды до меня, и окажусь я на дне моря, и буду бродить там…» Фильм про нее и про жизнь вокруг. Сменяются зима, лето, осень, вроде бы ничего не происходит, а на самом деле – апокалипсис. Снимали мы в августе 91 года, долго жили в палатке рядом с тетей Зиной, и когда приехали как-то снимать на станцию, нам сказали, что Горбачева уже нет, у нас уже другой президент. И я поняла, что нехорошо так называть фильмы, слова могут сбываться – «Конец пути». Было ощущение, что мы в этом тоже повинны.
— В последние три года вы сняли два художественных фильма, в которых ощущение документальной подлинности обеспечено вашим документальным прошлым…
— Особенно в том, что касается подбора актеров. Я не люблю актеров с актерскими лицами. Мне они не интересны. Не люблю лица, которые выскакивают из реального пространства. Мне живой человек интересен. Поэтому мы искали актеров (в предыдущем фильме – «Время жатвы» — играла только одна профессиональная актриса), совсем не засвеченных. Мне нужно, чтобы лицо стало частью пейзажа. В этом смысле я все время снимаю как бы документальное кино.
А вообще-то я переключилась на игровое кино потому, что документальное кино, если им занимаешься долго, вызывает болезнь, которая называется мизантропия. Если вы всерьез занимаетесь документальным кино (не тем, что показывают по телевизору), то вы все время, как психиатр, проживаете жизнь большого количества людей. Вы все время находитесь в таком тонусе, когда вы должны включить чужой мир в свой. Это серьезно изнуряет нервную систему.
— Откуда в «Яре» и во «Времени жатвы» эти необычные крестьянские лица ?
— Да, мне все время говорят, что они не похожи на крестьян. Мои русские дедушка и бабушка были деревенскими людьми. А дедушка как родился, так никогда и не выезжал из деревни. Когда я показываю их дореволюционную свадебную фотографию и спрашиваю, к какому социальному пласту принадлежат эти люди, мне отвечают, что они дворяне. Это те лица, которых мы не ожидаем. У нас есть достаточно плоское представление о крестьянстве, а оно было разным. У бабушки абсолютно дворянская стать, до конца жизни у нее были очень изящные руки с длинными пальцами. Она родила одиннадцать детей, проработав двадцать пять лет председателем колхоза.
— Слово «яр» — название последнего вашего фильма — имеет несколько значений, в моем сознании они просто противоположны. Яр – овраг, углубление и яр – высокий крутой берег.
— То, что высоко, обязательно и глубоко. В нашем фильме мы географически почти не обозначили яр, разве что спуск к реке. Но на самом деле, яр в русской культуре имеет еще одно значение. Яр – ярило, капище, где поклоняются солнцу (оно должно быть скрыто, поэтому находилось в углублении). Кроме того, яр – место, вынутое из хозяйственного обихода. В силу собственной географической ситуации. Там нельзя сеять, там особо нельзя выгуливать скотину. Яр – что-то таинственное, яр – место, где собирается нечисть. Яр – то, к чему легко привязаться и от чего очень сложно отвязаться. С яром связано очень много языческих традиции.
— Что сегодня вы считаете метафорами и знаками времени? Микро- и макро-?
— Меня перестали волновать глобальные метафоры. Мне кажется, что метафорика вымывается из жизни и, естественно, вымывается из искусства. Жизнь теряет свою метафорическую значимость. Объясню. Я с пятнадцати лет в свободное время (когда оно у меня бывает) езжу на остров Свияжск, в тридцати километрах от Казани. Сняла там три документальных фильма. Он всегда был пронизан вертикальными смыслами. Остров маленький, полтора километра. На нем два монастыря, шесть церквей. Один из монастырей сначала использовался, как гулаговская тюрьма, а потом – как психиатрическая больница. Все вертикальные смыслы, которые могут быть на острове, представляющем из себя гору, окруженную водой, насыщенном церковными знаками, здесь присутствуют. Это образ Арарата, абсолютный, и герб Свияжска: остров, который плывет, ладьи — вся эта знаковая система очень хорошо прочитывалась советской властью, которая интуитивно размещала в монастыре тюрьму, а потом – психиатрическую лечебницу, то есть, в принципе, ту же тюрьму. А сейчас построили дорогу, и эта дорога уничтожила все символические смыслы..
Дело даже не в том, что цивилизация внедряется в нецивилизованные места. Дело в чем-то другом. Это какие-то очень тонкие вещи, которые, мне кажется, я чувствую. Я помню старый Свияжск, мне он интереснее, я помню те ощущения, которые были существенно сильнее, даже психиатрическая больница на острове – серьезнее для меня, нежели сегодняшний монастырь. Хотя я дружу с настоятелем монастыря. Дело в том, что религия сегодня тоже обытовилась очень. Она теряет символические смыслы, занимается реальной жизнью, реальным бытом. Жизнь такая. Не только у нас – во всем мире. Протестантизм своеобразный, американского толка.
— Есть смысл с этим бороться?
— Меня всегда как-то больше беспокоят сами борцы.
— Что будете делать дальше?
— Чтобы не сглазить (я несколько дней назад закончила сценарий нового полнометражного художественного фильма, денег на съемку еще нет), скажу обтекаемо: сценарий написан по мотивам рассказа известного русско-советского писателя, который написал его в двадцатые годы. Я перенесла действие этого рассказа в сегодняшнюю жизнь, происходит все не в Петербурге, как у писателя, а в маленьком поселке на горящих торфяниках. Это история троих людей: мужчины, женщины и девочки. И есть еще идея большого, полнометражного документального фильма, на который тоже нужны деньги.
— Трудно сегодня доставать деньги на документальное кино?
--У меня больше тридцати фильмов, все сняты на госденьги. Для меня жизнь не является драмой. Имея с молодости привычку месяцами ходить по лесам в поисках заброшенных деревень, я очень много общалась с замечательными поморскими старухами, у которых в жизни было столько несчастий, столько реальных драм, а они живут с открытым ощущением мира. Воспринимая эту жизнь, как подарок. Наверное, они внутренне верующие люди, хотя лоб при мне не били. Жизнь, как подарок, и приятие всего, что в этой жизни есть, мне это очень близко. И поэтому у меня есть ощущение, что в жизни было все легко.
